Яков Миркин: Караван идёт сам по себе A− A= A+

Известный экономист Яков МИРКИН — о судьбе экономики, которая производит одно пальто на 140 человек в год, о либерализме и добавленной стоимости, о том, в чём надо искать выход, и почему за 25 лет этот выход так и не найден.

Уже более полугода в зоне внимания экономистов — стратегии, которые альтернативные и сотрудничающие группы разрабатывают для страны. С одной стороны, очень приятно, даже не вдаваясь в детали, что есть альтернативные точки зрения, альтернативные группы: Столыпинский клуб, кудринская, глазьевская и т.д. Но не является ли работа над стратегиями чем-то декларативным, а караван идёт вообще отдельно?

Конечно, караван идёт сам по себе. Понятно, что любая стратегия, которая разрабатывается, — это, с одной стороны, обогрев воздуха, потому что есть мейнстрим — в идеологии, в головах, в системе. Но тем не менее есть долг, и есть всем нам хорошо известный принцип «вода камень точит»: само высказывание альтернативных точек зрения начинает менять мышление, менять риторику. И мы рады, что затеяли публичную дискуссию. Рады, что уже гораздо меньше говорят о «стабилизации» и гораздо больше — о том, как расти, инвестировать, достигать качества жизни, проводят сотни конференций по этому поводу. Попытка задать такой вектор и общественная реакция на эту попытку, мне кажется, уже сами по себе являются ценными, меняют что-то в головах.

По известному правилу, когда ты высказываешь идею, нужно пять–семь лет, чтобы из совершенно «неправильной» она превратилась в общее место. Хорошо знаю по своему опыту, как происходит это превращение. Поэтому важно продолжать диалог.

 

То есть превращать идеи в «истины, принятые всеми»?

Совершенно верно. Поэтому важно начинать разговор, высказывать альтернативные точки зрения, причём такие, которые направлены на то, чтобы сохранить либерализм, рынок, чтобы уйти в «открытую социальную рыночную экономику», не допустить дальнейшего движения (по мере возможности, конечно) к созданию огосударствленного, сверхконцентрированного монстра экономики, к развитию государства по латиноамериканскому типу, которые заведомо подвержены кризисам и сверхволатильны.

Мы не знаем, каков будет результат этого разговора — то, что называется политикой, стратегией, скорее всего не будет точкой выбора одной или другой стороны. Будет комплексный план правительства. Есть задание по его разработке. В какой мере он склонится к той или другой стороне и не будет ли просто салатом из разных идей, как часто бывает? Не знаю. Мы видели много салатов…

 

Возьмут немного от Столыпинской группы, немного у Кудрина, немного у Глазьева, а не получится ли, что лучше бы взяли одну стратегию, даже с возможными недостатками?

Мы заранее этого не знаем. Хотя, конечно, есть высокие шансы, или скорее риски, что чаша весов склонится всё-таки к тому, что называется «позиция Алексея Кудрина». И которая продолжает те идеи, внутри которых наша экономическая политика развивается примерно четверть века.

 

То есть идеи немножко бухгалтерского типа?

Нет-нет! Я не об этом. Изначально то, что с нами попытались сделать и, собственно говоря, сделали: большую индустриальную экономику, какого бы типа она ни была, сбросили вниз. Вместо эволюции, вместо попытки последовательного реформирования эту машину сбросили вниз, разбили и высвободили рыночные силы. То, что получилось в итоге, оказалось очень странным существом, очень волатильным, подверженным сильнейшим кризисам и к тому же основанным на концепции концентрированной, даже сверхконцентрированной собственности. Сначала это называлось эффективным собственником. Вроде бы разбитая машина либерализована, и внутри сидит контролирующий собственник, а значит, она поедет.

Логика очень простая — попытка навести порядок, всё упростить, сконцентрировать, сверхконцентрировать. И вот в этом наведении порядка нарастала непрерывная тенденция концентрации и огосударствления. Когда мы сегодня говорим о 60–70% государственного участия в экономике, то имеем систему, которая в любой момент в прошлом из-за сочетания риска и налогового бремени подталкивала к непрерывному вывозу капитала. Экономика каждый год, кроме 2006–2007 годов, обескровливалась. Кроме того, эта экономика была изначально основана на точке зрения, что рынок всё сделает. На том, что её, экономику, нужно сначала усмирить, стабилизировать, привести в порядок, обеспечить справедливость в защите собственности, в структурных реформах, в независимости судов и т.д. Это будет исходной точкой для роста, и вот тогда всё будет замечательно.

Мы этим успешно занимаемся почти четверть века. И — наверное, это беспрецедентно — не смогли нормализовать ни процент, ни инфляцию, ни валютный курс. Мы по-прежнему находимся в очень мелкой финансовой системе, которая совершенно неадекватна размеру экономики. Например, в 2013-м (вроде бы благоприятный год) доля России в глобальном ВВП была 2,9%. Сейчас она снизилась до 1,7%. Наша доля в глобальных финансовых активах тогда была 1%, то есть троекратно ниже. А сейчас это где-то 0,4–0,5%. То есть финансовая система, будучи постоянно замораживаемой, обладала очень низкой операционной способностью, невозможностью породить достаточно денег, инвестиций. Значит, это открывало огромную зависимость от иностранных денег. И хорошо, если бы это были прямые иностранные инвестиции, с переносом технологий, менеджмента и т.п. Но изначально, в связи с тем, что и риски, и налоги очень высоки, и регулятивные издержки невыносимые, это были всегда спекулятивные деньги, которые заходили, уходили и только увеличивали, за немногими исключениями (прежде всего — сырьевыми), волатильность нашей экономики.

Ещё один важный момент. В фундамент этой экономики положена уверенность, что человек, который действует внутри экономики, это человек, нарушающий запреты. Который не имеет инвестиционных проектов, это человек, ввозящий-вывозящий капиталы, человек, который немедленно, получая рубли, бросается их менять на валюту. И уверенность, что человек «ненадёжный» должен сам являться объектом регулирования и управления, привела к тому, что наша экономика стала всё больше походить на пространство, где каждый год выстраивались один забор за другим, одно правило за другим и т.д. Возникало то самое административное бремя.

Я делал расчёты, они очень простые: всегда можно выяснить количество нормативных актов или их объёмы в печатных знаках, выпущенных в тот или иной год. И все расчёты замечательно показывали, как в 2000-х годах число нормативных актов росло по экспоненте. По всем законам бюрократии. В итоге — странная вещь. Экономика, которая в результате кризисов, упрощения стала небольшой, осталась крайне зависимой от импорта по ключевым позициям, стала существовать по модели «обмен сырья на бусы». Потеряла даже производство простых вещей. Я периодически забавляюсь тем, что беру базу данных Росстата о производстве продукции в натуральном выражении. И хотя она действительно не учитывает теневого производства, но всё равно даёт представление. Один зонтик на 10 тысяч человек в год. Одно пальто на 140 человек, одна пара брюк на 12 человек, одна юбка на 25 женщин в год… Вот наша экономика.

 

Знаете, я недавно на одной конференции вне Москвы привёл по вашим публикациям в Facebook эти цифры. Мне сказали, что это какая-то антироссийская пропаганда. И когда люди узнают, что это Росстат, они очень удивляются…

Да, есть такое. В этом году Росстат объявил о замечательном успехе: у нас в 5 раз, январь к январю, выросло производство троллейбусов. Это значит, что в январе 2017 года мы произвели 20 (sic!) троллейбусов, а год назад их было ровно четыре! Росстат, вспоминая о возобновлении промышленного роста, заявляет о том, что в январе 2017-го произведено 220 металлорежущих станков, значительно больше, чем год назад. 220 металлорежущих станков в месяц на великую российскую экономику?! Это даже не возмещает темпы их выбытия из строя…

Недавно у меня была дискуссия о том, сколько гражданских самолётов мы производим. В советское время это было 150, 170, 180 в разные годы. Сейчас та же самая база Росстата даёт цифру 10, 11, 12. Со мной спорили, что Объединённая авиастроительная корпорация в своих отчётах для инвесторов даёт цифру 30. Но даже пусть будет 30 — это в разы ниже того, что заслуживала большая индустриальная экономика, которую мы имели в конце 1980-х и которую могли бы модернизировать, изменяя не обвалом, а шаг за шагом...

 

Соответственно, Россия сегодня…

…Это небольшая экономика, 1,7% в глобальном ВВП, с кратно меньшей финансовой системой, сверхволатильная. Поскольку это сырьевая экономика, она зависит от мировых цен на нефть и газ, продовольствие, металлы и т.д. Очень зависит от курса доллара к евро, от денег нерезидентов. Мы знаем хорошо, что сейчас десятки процентов на разных сегментах рынка занимают средства нерезидентов. Например, на рынке акций Московской биржи — более 40%. Много в деривативах, много в валюте. Это экономика, которая всё это время живёт с очень низкой нормой инвестиций. И росла она в 2000-х годах на приросте цен за нефть и за счёт физического увеличения добычи сырья. Норма инвестиций никогда не превышала 23–24%, притом что их эффективность низка. Бывало ещё ниже. Экономика не может расти при такой норме инвестиций и налоговом бремени, адекватном развитым странам.

Возьмём отчётность МВФ о соотношении доходов государства (налоги, квазиналоги, прочие платежи) к валовому внутреннему продукту. Последние данные для России — 41%. В США — 32%, в континентальной Европе — 40–42%. Это страны, которые растут со скоростью 0,5–1% в год. И ни одна страна развивающаяся, растущая сверхбыстро, не поддерживала такую налоговую нагрузку. В Китае сейчас где-то 28–29%. А норма накопления — 46%.

 

У нас развитие загодя поставлено в условия, когда оно в разы менее выгодно, чем спекуляция или торговля?

Особенно с учётом административных барьеров и очень низкой насыщенности деньгами. Наш уровень кредитования — 45–47% от ВВП, развитые экономики — 90–120%. В Китае — около 200%. Низкий государственный долг — да, хорошо для такой экономики. Долг ниже 20% ВВП — неплохо с точки зрения здоровья государственных финансов, но мы же понимаем, что вполне безопасным пределом для госдолга является 28–35%. При довольно низких рисках это значит возможность занимать и вкладывать в развитие…

Короче говоря, мы сейчас вот в этом небольшом искривлённом существе, которое к тому же подозрительно смахивает на что-то латиноамериканское, но при этом проходит эволюцию не по лучшим латиноамериканским образцам. Мы стоим перед вызовом, понимая, что судьба этого существа (как бы мы ни пытались вернуть научные школы, технологии, нарастить мускулы, средства производства, как бы ни наращивали военно-промышленный комплекс) — проблемна. Впереди новые кризисы, потому что внешняя среда, от которой зависит его жизнь, сверхволатильна. Нефть, спрос на сырьё, товарные деривативы (как хорошо известно, на биржах Нью-Йорка, Лондона, Чикаго, на зерновых биржах США) — сверхволатильные величины. Иностранные инвестиции, которые заходят в Россию, по определению спекулятивны, значительная их часть — «керри трейд». Это очень активная, агрессивная и вечно изменчивая атмосфера, которая неизбежно будет генерировать сверхволатильность внутри страны. И если мы не хотим, чтобы на какой-то следующий удар экономика и в целом российская система ответили бы дальнейшим ужесточением, сползанием в административную систему, нам нужно отвечать на эти вызовы.

 

Чем отвечать?

Во-первых, идеями. Идеями, которые находятся в абсолютно либеральной плоскости. Я их для себя называю рациональным либерализмом, либерализмом здравого смысла. Второе. Если мы за четверть века получили подобные результаты, значит, тот набор идей, который закладывался в основу, и тот взгляд на человека, который сформировался, — неправильны. И это значит, что мы должны предложить обществу альтернативную политику, другой взгляд, попробовать, чтобы этот взгляд стал руководством к действию.

 

У нас всегда пытаются искать новые драйверы, называя их реформами или стратегиями, тоже в наборе каких-то административных действий. Но мне кажется, что все реформы, изменения и стратегии невозможны, если в основе не лежит кардинальное изменение налоговой системы…

Безусловно.

 

А тогда не означает ли, что власть готова поговорить на тему стратегий, альтернативных взглядов, обсуждать, как обустроить Россию, устроить, как вы сказали, сотни конференций? Но налоги — настолько её сокровенное, власть настолько боится отказаться от фискального взгляда на жизнь, потерять эту синицу в руке, что никогда в жизни не готова рискнуть налогами — основой основ?

Мы в полной мере это почувствовали, когда у нас была межведомственная рабочая группа, где присутствовали представители всех ведомств, в том числе Министерства финансов и Банка России. И мы хорошо знаем, что любая льгота, любой пряник для экономического роста Минфином рассматривается бухгалтерски — исключительно как вычет из доходов.

Но всё-таки только налоги — естественно, не панацея. Когда выстраивается политика роста (системное лечение и налоги), это один из кусочков. И ни один из кусочков не может существовать самостоятельно. План должен быть системным.

Но прежде всего важно определиться с целью. Цель — открытая социальная рыночная экономика, которая прошла модернизацию и обеспечивает высокое качество и продолжительность жизни. Я говорю сейчас о системных целях политики роста, о целях, которые могут преследовать макроэкономические инженеры, которые предлагают обществу альтернативу.

 

Мысль, думаю, для многих непонятная. Как это — качество жизни? Разве наша цель — не занять строчку в каком-нибудь рейтинге, не получить серебряную или золотую медаль? Нет?

Обозначенная цель меняет мышление. Непривычно. Если мы возьмём любые стратегии, сто раз делавшиеся, мы увидим, что качество жизни — вещь совершенно формальная. Ещё с советских времён. А на самом деле в основе стратегий — промышленные комплексы, тонны, баррели, мегаватты.

Поэтому, высказывая вещи, которые лежат в области обычного здравого смысла, мы вдруг обращаемся к общественному сознанию, для которого это означает полный переворот. Хотя, если применить такой подход к отдельной семье или к каждому из нас, странно было бы, если бы мы предполагали что-либо другое. Вообще многое в общественной жизни, как ни странно, является очень простым. Нужно спросить: а для чего, а зачем? И нужно вспомнить о себе. Да, лично о себе.

Остаётся удивляться тому, что мы уже третий десяток лет ведём себя как та самая унтер-офицерская вдова, которая себя высекла. И возникает вопрос, а почему в России каждая реформа происходит самым жестоким способом, ведёт к потере населения? Иван Грозный, Пётр I, большевики… Да потому что цель стратегии была в любых категориях: в силе, в прорыве к морю, в индустриализации — в чём угодно, только не в качестве жизни.

 

В этом у нас абсолютное единение с властью. Мы как общество воспринимаем в качестве цели для страны что угодно, хоть покорение звёзд, только не качество жизни. Может быть, это наше коллективное бессознательное?

Скорее, коллективное сознание… Поэтому первое, о чём надо думать применительно к экономической стратегии, это цель. Кстати, для многих стал откровением тот факт, что 71–72 года (ожидаемая продолжительность жизни в России) — это 100–104-е место в мире. Люди в Китае и других развивающихся экономиках живут дольше, чем мы. С другой стороны, это даёт надежду. Потому что если пользоваться аналогиями, то, скажем, в Испании, которая находилась примерно в подобном положении в 1960–1970-х годах и отставала, насколько помню, от СССР по продолжительности жизни, сейчас живут 82,5 года — это 2-е или 3-е место в мире. Южная Корея, которая была беднейшей страной в начале 1960-х и существовала за счёт американской помощи, тоже прорвалась на первые места по продолжительности жизни.

Так что довольно серьёзный и, по историческим меркам, быстрый прорыв тут возможен. Это пример того, что модели коллективного поведения меняются, и самые жёсткие системы способны совершить неожиданные повороты. Здесь сразу вспоминается Китай со всеми его странностями. У меня есть замечательная книга, ещё из спецхрана советских времён — перевод труда американских политологов начала 1970-х годов, которые задавали вопрос: кто будет лидером Китая после смерти Мао? И Дэн Сяопин там упоминался где-то мельком, обсуждалась масса других фигур, но не он. И вот загадочный, неожиданный поворот, когда бывший генсек ЦК Компартии Китая, полностью выросший из этого аппарата, в ситуации, когда административная система, пусть и пошатнувшаяся после смерти Мао, была в полном расцвете, со всеми силами безопасности, армией, смог вместе с командой таких же крепких стариков повернуть этот корабль. Он нам демонстрирует, что в истории бывают повороты, и любая точка на исторической оси для нас не безнадёжна.

 

Вы несколько раз употребили термин «либерализм». У нас из-за событий последних лет либерализм воспринимается прежде всего как политическая идеология. Недавно у меня был разговор с таким абсолютным антилибералом, который в бизнесе мыслит как раз как классический либерал. Или наоборот: человек называет себя либералом, потому что критикует администрацию Путина, но по своему мировоззрению совершенно не либерал. Либерализм — это не политика, но у нас это плохо понимают.

Конечно.

 

Другое дело, что либеральные взгляды, как правило, приводят к поддержке демократии как наилучшей модели для либерального устройства общества. Но вы в своих заметках говорите о Дэн Сяопине, о Франко, показывая, что компромисс между либерализмом в экономике и жёсткой политической властью возможен. Сингапурский пример — из той же серии. При этом вы называете обязательное условие всех рывков, прорывов, «экономических чудес» — это условный «контракт с Западом». Насколько такие модели возможны в России?

Сначала о либерализме. Либерализм — это прежде всего высвобождение пространства, свобода для человека, бизнеса, возможность действовать в согласии между своими интересами и интересами всех остальных. Каждый из нас ценит свободу действия для себя лично. И в этом смысле мы, наверное, все либералы… Но традиционно трудно бороться с ярлыками, когда они возникают. У нас волей-неволей общество поставило знак равенства между либерализмом и рыночным фундаментализмом, что совершенно не одно и то же. Рыночный фундаментализм — скорее утопические взгляды, которые, будучи применёнными на практике, приводят к совершенно обратным результатам. Такого рода «либералы» оказываются самыми жестокими администраторами — мы это очень хорошо видим на судьбах отдельных людей. А эти взгляды оборачиваются самыми сверхконцентрированными, нелиберальными административными системами.

Поэтому я говорю о том, что есть либерализм здравого смысла — для усиления организма, для высвобождения его сил, его возможностей действовать. Я говорю об экономике, о бизнесе, о каждом из нас. Эта концепция или сумма идей с точки зрения здравого смысла может быть принята всеми. Она — то, чем мы занимаемся и к чему стремимся каждый день.

Если же говорить о наборе рецептов, связанных с такими неожиданными поворотами разных экономик, то действительно — лидер, автор «экономического чуда» всегда либо первое лицо государства, либо тот, кто стоит рядом с первым лицом и им поддерживается.

И, наконец, в послевоенной истории примеры «экономического чуда» всегда связаны с поддержкой (прежде всего со стороны США): в Испании, Португалии, Германии, Италии, отчасти во Франции. Для чего поддержка? Чтобы свободно вливались капиталы, происходил трансферт технологий, менеджмента и т.д. Сейчас, конечно, этот тезис не является таким абсолютным и возможность играть в мозаике держателей капиталов, технологий и искусств стала шире, чем та, которая была, предположим, в 1950–1980-х годах.

 

Возможен ли экономический либерализм при политическом антилиберализме?

Я бы сказал так: возможен при сильной централизации власти. При максимальной концентрации власти, в том числе власти одного лица. Да, такие случаи были. У нас, кстати говоря, тоже были ситуации поворотные, когда воззрения одного лица создавали целую эпоху в жизни России. Пётр I, Александр II, тот же Столыпин…

В нашей социалистической истории точно так же многое зависело от личности, а не только от того, что происходило с экономикой, как она была устроена, какое на неё оказывалось внешнее давление. Поэтому шанс, когда в России высшее должностное лицо сознательно делает тот или иной выбор и сохраняет страну и экономику на управляемой траектории, безусловно существует.

Что касается отношений с группой развитых стран, то я обязан верить, что перезагрузка возможна, тем более что на большой геополитической карте, при всех современных конфликтах, которые на ней существуют, иметь крупнейшую экономику, которая развивается как открытая, социальная, рыночная — в том же наборе идей — очень выгодно. Поэтому до 2014 года и складывалось поле пусть очень трудной, но всё-таки интеграции «Россия — Европа». Она реально происходила. И такой путь всегда возможен, а что касается конфликтов — та же история показывает: когда это всем выгодно, конфликты замораживаются, отодвигаются.

 

Хотел бы в беседе с вами один тезис проверить... У нас в каждом городе есть улица или проспект Карла Маркса. Мы — страна бывшего марксизма. При этом именно мы из всех наших сегодняшних экономических дискуссий и раскладов выбросили вообще идею добавленной стоимости. То есть рентных идей сколько угодно, идей игры с нулевой суммой сколько угодно, а вот учение Маркса мы отринули напрочь.

Да, вы правы! А бизнес его не забыл. По-другому он не может существовать.

 

Но ведь бизнес, который, если говорить языком биржевика, строится на арбитраже: «Вот у меня есть эта штука за столько, а я продам за столько». И не надо думать ни о какой добавленной стоимости…

Однако тот, кто этим занимается, всё равно понимает, что это — лишь часть чьих-то прибылей, чьей-то добавленной стоимости. И задумывается.

Тут возникают вопросы: что это за добавленная стоимость, как она создана — бесплатным дешёвым трудом рабов или высокотехнологичной экономикой? Проблема в том, что жизнь нас не слишком сильно подталкивает к поиску ответов. Мы непрерывно формируем добавленную стоимость, но только — рентного порядка. Предположим, при издержках на добычу той же нефти до $20 (условно говоря), продажа её пусть за $100, пусть за $50 — всё равно кормит. И совершенно понятно, кто эту стоимость произвёл, кто является источником: те самые 5–10 миллионов человек, которые работают в сырьевой промышленности. И тогда наладить такую жизнь, при которой ещё 50–60 миллионов человек тоже создают эффективно добавленную стоимость, вроде как нужно, но не обязательно. Живём же…

Кстати, поэтому наше регулирование и смотрит на население не как на потенциальный источник дохода, а как на объект. У него ощущение непослушной толпы (неважно, бизнес это или люди), которую нужно загнать в рамки. Для Минфина это вопрос бухгалтерии. Для Центробанка «непослушная толпа» — денежный рынок, его надо по максимуму абсорбировать, потому что главная цель — не развитие, а обуздание инфляции. Инфляция для ЦБ — опять же «непослушная толпа».

 

Кстати, как вы оцениваете идею загнать инфляцию в 4%? По моим ощущениям, она всё больше доминирует над любыми другими целями…

С одной стороны, это неплохо с точки зрения психологического пресса, воздействия на сознание тех, кто формирует инвестиционные планы. Они начинают ощущать себя увереннее. Вопрос: есть ли за этой цифрой механизм, который Банк России осознаёт? Потому что если речь идёт об ограничении цен и тарифов естественных монополий, то да, это серьёзное воздействие на немонетарную инфляцию. Если же речь идёт о денежной составляющей, то, во-первых, ЦБ здесь не волен, потому что, как и все мы, зависит от того, что будет происходить вовне. То есть пока более или менее стабильные цены на сырьё и курс доллара к евро, можно рассуждать о чём угодно. Можно и цель в 2% инфляции поставить. Но если это всё покачнётся, то о плане в 4% все будут просто вспоминать… Тогда сам рынок, жизнь будут резко менять все планы.

Пока же Центробанк может рассчитывать на свою обычную стратегию, я её называю «великое финансовое замораживание». Можно дальше этим заниматься. Потому что мы живее, чем думали три года тому назад. Способность, точнее желание выжить, у населения и у бизнеса гораздо больше, нежели то, что с ними могут сотворить финансовые власти.

 

Верно и обратное: мы мертвее, чем мы думали 10 лет назад.

Да, и это правда.

 

Вы, по сути, взяли на себя опцию некоторого экономического просвещения. Мне лично вы напоминаете моего кумира 1980-х, только в другой области. Был такой замечательный популяризатор истории Натан Эйдельман. Вы это делаете в Facebook, и у вас сотни, тысячи… впрочем, дело даже не в лайках, а в том, что люди под вашими заметками начинают размышлять, спокойно, без политических ярлыков. Начинают мыслить, начинают нормально разговаривать, избавляются от штампов. Это внушает надежды.

Хорошо известно: тот, кто активно живёт в Facebook, создаёт образ самого себя. Эта механика, эволюция — кто-то от кого-то отписался, кто-то приписался — формирует сообщество людей, с которыми ты разговариваешь. Но это — лишь твоё сообщество, оно не социологически точный срез общества. Поэтому здесь нужно очень осторожно оценивать. Я рад, что сообщество собеседников, которое у меня сложилось, — интеллигенция, люди думающие, много «топов», которые могут молчать, не высказываться, но очень активно читают. Много журналистов, к которым я отношусь с огромным уважением и которые, если они согласны с той точкой зрения, которую я высказываю, или если редакционная политика позволяет, пытаются доносить их читателям. Я не ограничиваюсь Facebook, есть работа со СМИ, есть колонка в «Российской газете», в бывшем «Слоне» — Republic…

Но в самой сути — вы правы. В какой-то момент, будучи академическим учёным, я понял: что бы я ни написал и как бы я правильно ни прогнозировал развитие событий — меня прочтут 200, максимум 300 человек. И в какой-то момент я остро понял, насколько неэффективна дорожка, которую мы избрали. Дальше уже возникают, наверное, инстинкты долга, этики академического учёного, который призван донести свою позицию, если он реально собирается влиять на общество не через 100 лет, не через 150 лет, а сейчас…

Это очень тяжёлая позиция, потому что она является огромным вычетом в личном времени. Она тяжёлая ещё и потому, что часто понимаешь: ты обогреваешь воздух, тяжёлое судно огромного водоизмещения идёт, а ты можешь напоминать человека, который бегает от борта к борту и пытается докричаться до капитана, хватает за грудки старпома, бросается к матросам, которые бродят по палубе, и к публике, которая собралась...

Но я надеюсь — надежда, как известно, никогда не бывает излишней или последней. Надеюсь, что рациональность может возобладать, пусть даже российская история говорит часто об обратном. Опыт говорит о том, что бывают ситуации, когда докричаться можно.

Пример — тот же самый Франко, который был, казалось бы, совершенно в неисправимом положении. Во время Гражданской войны пролились потоки крови, о каком примирении можно было вести речь? Тем не менее он смог и в общественном мнении (вспомните Долину примирения), и в экономическом отношении этот корабль повернуть. Странно. Это был военный до мозга костей. Он должен был не любить экономику, не верить в штатских. Но он смог всё перевернуть, создал первое «экономическое чудо», призвал молодых командиров (только не военных, а технократов), создал молодое правительство. Сейчас мы, кстати говоря, видим создание корпуса молодых губернаторов — это происходит у нас на глазах… Он смог себе обеспечить преемников, которые открыли для Испании дорогу к развитой экономике и демократической системе. Он полностью обезопасил собственную семью, потому что выдал дочь замуж за представителя династии. Он сумел из практически неразрешимой ситуации, переломив себя, дать огромный толчок к той Испании, которую мы видим сегодня.

Поэтому — надо говорить, убеждать, конструировать стратегии. Пытаться создать другой мейнстрим.

 

Беседовал Ян АРТ

Finversia.ru