Диляра Тасбулатова: Прообразы — они повсюду A− A= A+

Диляра ТАСБУЛАТОВА — известный кинокритик, а также популярный блогер и писатель, автор коротких юмористических рассказов о повседневной жизни, два тома которых уже вышли в свет. Сегодня у нас в гостях она говорит о том, как реальность превращается в калейдоскоп скетчей, и о значении критики для кино.

БДМ: Диляра, интересный поворот: вы 20 лет занимались кино и вдруг начали писать рассказы — причём невероятно смешные, ваши читатели ежедневно ждут вас, я даже слышал, что если кого-то и можно читать в «Фейсбуке», так это вас.

Нет, не только меня — есть целая, как говаривали в советские времена, когорта, плеяда (смешные слова!) известных блогеров, у которых много подписчиков и чьи посты ждут с нетерпением. Скажем, Денис Драгунский, профессиональный писатель, а теперь ещё и блогер: его страница и просвещает, и развлекает, и поднимает актуальные темы, социальные и исторические. Есть ещё интереснейшие люди, и у них тысячи подписчиков. Так что не нужно меня перехваливать. Есть настоящие интеллектуалы: и они не чураются соцсетей, для них это — выход к более широкой аудитории, интерактив, общение…

БДМ: Вернёмся к вашему «повороту»: как случилось, что серьёзный кинокритик вдруг начал писать смешные истории, иногда даже на грани фола?

Вы знаете, во мне как будто сидят два человека: белый клоун и рыжий. Один, белый,— «высокомерный», как белому и положено, а другой, рыжий, —эдакий пересмешник, иногда —жалкий, иногда побиваемый своим же белым собратом, иногда — публикой. Так вот, когда публика зарывается и фамильярничает, я включаю опцию «белый», хотя клоун должен уметь держать удар и принимать пощёчины как аплодисменты.

БДМ: Как с кинокритиком публика с вами не фамильярничала?

Ну, когда я была кинокритиком — да и сейчас им отчасти являюсь — то, конечно, была «белым клоуном»: критики вообще всегда свысока смотрят на своих читателей. Теперь, я же говорю, во мне перемешались эти двое. Забавно наблюдать за их борьбой. Выяснилось, что «дурак», шут, скоморох, ковёрный всегда во мне сидел, хотя почему-то в статьях о кино я не блистала остроумием. Что же касается перемены участи, так это общая тенденция: у нас теперь все не своим делом занимаются. У меня просто уникальный случай: начав писать в «Фейсбуке», я неожиданно стала популярна в качестве остроумной сочинительницы небывальщины, российского абсурда, которую иногда называют «энциклопедией русской жизни». Как бы это смешно ни звучало в применении к моей скромной персоне: известно, что так называли роман Пушкина «Евгений Онегин».

Хотя кино я тоже по-прежнему люблю и переживаю, что у нас теперь почти исчезла культура киноведения и кинокритики, и этому поспособствовали сами СМИ. Инициатива исходила не только сверху, и снизу постарались, чего уж там. Серьёзный критик отныне почти не имеет выхода к читателю, пишут легкомысленные блогеры, пересказывающие сюжеты фильмов,— не более того. И это очень печально, ибо, как бы ни ненавидели нас режиссёры, даже они теперь поняли, что если о чём-то не говорить, то это «что-то» просто перестаёт существовать. Фильм без широкого обсуждения умирает, остаётся втуне. Или превращается в кино «для избранных», что сказывается и на авторе, и на зрителе. Кино — искусство демократическое, это же не расшифровка клинописи, не археология и не музыковедение: оно более доступно, хотя и здесь нужен «проводник», без него точно заблудитесь. Кстати говоря, русская школа кинокритики была одной из самых сильных в мире — наряду с французской. Американцы в этом смысле от нас отставали: такой глубины анализа, как у нас, я у них не встречала. Интересно, что именно в России интеллектуальные критики писали для всех, а не для избранной публики, работая при университетах, как это принято в Америке. Там ведь при всей мощности и разветвлённости культуры в целом она существует при университетах, не как у нас. Теперь, правда, её нет ни при университетах, ни вообще при чём бы то ни было. Ужасное положение…

БДМ: Вы часто бывали на международных кинофестивалях класса А, вроде Каннского? Что бы вы могли сказать: насколько они важны для культуры?

Фестивали, и не только Каннский (хотя он, как самый стилеобразующий и интеллектуальный — наиважнейший, конечно), они как раз и есть двигатель духовного прогресса, как ни патетично это звучит. Именно там, на этой «выставке достижений», можно понять тенденции современного кино, его, так сказать, поступь, его внутренние проблемы и перспективы. Вообще кино, в отличие даже от литературы, имеет такую счастливую особенность, что становится доступно сразу (книгу ещё перевести нужно) и сразу, мгновенно, объединяет вокруг себя единомышленников. Наблюдать, как в тех же Каннах встречаются великие (иногда совершенно случайно), — особое наслаждение. Чувствуешь, что история кино творится прямо при тебе, сейчас, в эту минуту.

БДМ: Вам бы хотелось вновь писать о кино?

Но не в таком контексте: это несерьёзно. Мы скоро докатимся до того, что ни один редактор современных СМИ ни слова не поймёт из написанного профессиональным критиком. Повторится история моей юности, когда я работала в отделе культуры газеты для луководов, в Алма-Ате. Там, в этой газете, все писали о луке и как его выращивать, а я — о постмодернизме.

БДМ: Смешно…

Только не главреду: он быстро от меня избавился. Со временем я поняла, что зависеть в той или иной форме невозможно: тебя непременно уволит очередной луковод, как следует потрепав тебе нервы. Так в принципе жизнь устроена... Однако я не отчаиваюсь: сама себе работу на свою голову придумываю. И с кино не порываю — уже в качестве продюсера. Пусть это небольшой проект, не «Титаник» и не «Сталинград», но при этом не менее, а может даже более важный.

БДМ: Вы снимаете кино?

Да, как продюсер и автор сценария. Это документальный фильм о Маше Рольникайте, побывавшей в ранней юности, подростком, в лагерях смерти и в гетто — после вторжения немцев в Литву, где они с семьёй тогда жили. Она 1927 года рождения и недавно приезжала в Москву — представлять новое издание своей знаменитой книги «Я должна рассказать». Говорят, никогда на книжной ярмарке не было столько народу, сколько пришло к Маше Рольникайте. Человек 300, если не больше. Она — великий человек, и мне, конечно, страстно хотелось бы закончить картину.

БДМ: Что же мешает?

Как всегда, недостаточное финансирование. Мы собирали на краудфандинговой площадке — и собрали приличную сумму, хотя недостаточную для производства качественного фильма. Но я стараюсь, очень стараюсь, надеюсь, что ещё изыщу средства. Что фильм будет, знаю совершенно точно.

БДМ: У вас такие разнообразные занятия: кино, написание скетчей, ведение блога, издание книжек…

Я ещё начала давать концерты.

БДМ: В смысле?

Я читаю свои скетчи на разных площадках — в кафе, и даже иногда у нас бывают квартирники. Это новая, хорошо забытая старая форма, как сказал бы чиновник, «досуга». Мы так сопротивляемся энтропиии, извините, горечи жизни. Ибо, как бы иронично это ни звучало в устах сатирика, жизнь в принципе грустная штука. Как посмотришь с холодным вниманьем вокруг…

БДМ: Ну да, в ваших скетчах присутствует второй план: как бы ни было смешно, иногда становится в некотором роде страшно.

Да? Страшно? Мне многие это говорили: хотя менее всего я бы хотела запугать или отпугнуть своего читателя. Наоборот: мне многие пишут, что, мол, лечатся моими рассказами, что становится легче жить, читая их.

Хотя второй план, вы правы, присутствует, порой даже в самом невинном рассказе.

БДМ: Например?

Например, как соседи подрались в день рождения Пушкина.

БДМ: Зощенковская тема. Два рассказа о праздновании юбилея Пушкина. Помните?

Как не помнить: наизусть знаю! Зощенко — мой кумир. Люблю я и Довлатова, и, хотя меня часто сравнивают с обоими, поверьте, я чётко осознаю своё место…

БДМ: В литературе?

Да нет, так бы я никогда не выразилась. Литература, если она настоящая, она — о жизни и смерти, это вам не ха-ха-ха и хи-хи-хи.

БДМ: Какое-то место вы, очевидно, уже занимаете в современной русской литературе?

Ну… не знаю. Я себя со стороны не вижу. Я даже не слишком люблю рассуждать об этом — пусть всё идёт, как идёт. Я могу иссякнуть в любой момент, и всё кончится: ибо литературой нужно заниматься всегда, каждую минуту, с детства: наверное, так, как занимаются игрой на фортепьяно, это огромный труд.

БДМ: Есть разные пути — кто-то это делает легко, вот как вы, кто-то занимается этим всю жизнь: рецептов, думаю, нет.

Думаете? Ну, может быть. Единственное моё достоинство — то, что фантазия у меня вроде как неисчерпаемая, я всё время вижу и слышу смешное: причём там, где его никто не видит и не слышит. И ещё, может, одно: самоирония. Она меня и спасает. Не считаю себя звездой, хотя, скажу честно, многие хвалят мою писанину. А мне иногда кажется, будто я— это вовсе и не я. Такое вот ощущение. Я сильно дистанцирована от своего лирического героя: это и я, и не я. Ну это, так сказать, психология творчества, «кухня», и, думаю, это мало кому интересно…

БДМ: Почему же? Интересно.

Не знаю. Мне — не очень. И слишком интимно, как сеанс у психоаналитика.

БДМ: Чего больше в ваших байках — вымысла или документальных наблюдений за реальными людьми?

Конечно, это творчество, всё это придумано, это, в общем-то, иллюзия документальности, а на самом деле — вымысел. Толчком может быть подслушанный разговор, какая-то жизненная ситуация. Но если кому-то кажется, будто это реальные истории из жизни,— это, конечно, заблуждение.

БДМ: На этот счёт заблуждаются очень многие. Образы настолько колоритные и живые, что не верится, что их не существует. Были же прообразы ваших героев?

Эти прообразы — они повсюду. Идёшь по улице и слышишь живую русскую речь. Как Бродский, уже уехав из страны, сетовал: мол, в Ленинграде язык нёсся из каждой подворотни.

БДМ: У вас есть совершенно уникальный персонаж — мама, вроде бы наивная, но вместе с тем саркастическая, подчас излишне с вами строгая. Вы описываете свою настоящую маму?

Это всё литературная «кухня». Я против того, чтобы раскрывать механизмы спецэффектов в кино. Зачем рассказывать, как это делается? Чтобы убить интерес зрителя? Нет уж, пусть будет тайна. А мама существует, вон она ходит. Такая мама-звезда — благодаря мне. У меня ещё бабушка была, и папаша был, и бабушкина сестра была: и все они постоянно обменивались колкими репликами, остротами. Такая вот у меня была «семейка Адамс».

Диалоги, конечно, не бывают такими искромётными в реальной жизни. Я порой, конечно, могу и потроллить своих персонажей, но всё же чаще их жалею. Но когда пишешь, рука сама бежит по клавиатуре, преобразовывая реальность: тут начинают действовать свои законы. Когда меня спрашивают, как это делается,— я не могу ничего ответить. И вообще склоняюсь к тому, что этому невозможно научиться.

С другой стороны, у Чака Паланика есть какие-то важные советы, прикладные и точные: как надо, как прямая речь должна стать косвенной и т.д. И я, читая всё это, восхищаюсь его умением точно и прицельно учить писать, но потом ничего не могу вспомнить...

Беседовал
Алекс ГРОМОВ