Фёдор Лукьянов: К выбору — с повёрнутой назад головой A− A= A+

За выборами в США мы всегда следим внимательно и с некоторой опаской. Но никогда так глубоко не погружались в них, как в этот раз: россияне осознанно болеют за «своего» фаворита в этой кампании и желают ему победы. А в самой Америке Трампа уже прозвали «кремлёвским ставленником». Накануне месяца прямых дебатов между претендентами — заключительного и самого важного этапа президентской гонки — мы попросили Фёдора ЛУКЬЯНОВА, главного редактора журнала «Россия в глобальной политике», профессора-исследователя факультета мировой экономики и мировой политики НИУ ВШЭ прокомментировать необычность американских выборов и причины столь пристального к ним интереса.

Необычность видна, что называется, невооружённым глазом. Во-первых, оба претендента, мягко говоря, немолоды. Во-вторых, оба столкнулись с серьёзными трудностями уже на начальном этапе. Впрочем, для экстравагантного Трампа сопротивление своей же партии было ожидаемым, хотя и не до такой степени, чтобы республиканский телеканал начал агитировать против республиканского кандидата. Но ведь и в демократическом лагере случилось ЧП: как чёрт из табакерки, вдруг выскочил Сандерс и доставил немало неприятностей Клинтон, которая, по общему мнению, должна была без труда получить первенство.

БДМ: И что же скрывается в подводной части этого скандального айсберга?

Как всегда — кризис. Соединённые Штаты подошли к завершению очень важного и ярко выраженного политического цикла. Поэтому и нынешние выборы не укладываются в традиционный формат простой смены демократов республиканцами и наоборот. В этом году выборы совпали с необходимостью отвечать на вопрос: насколько целесообразна американоцентричная модель мира, в которой США после окончания холодной войны во многом неожиданно для самих себя заняли доминирующее место? И хотя вопрос внешнеполитический, он, как выяснилось, глубоко затронул внутреннюю жизнь американцев, а стало быть, и их электоральное поведение.

Первую всем очевидную брешь в модели пробил мировой финансовый кризис 2008 года, который в отличие от предыдущего азиатского разразился не где-то на периферии глобальной экономики, а в самой её сердцевине. При этом основной негативный эффект для состоятельности всей системы вызвало даже не банкротство Lehman Brothers. Он наступил позже, когда спасать крупные банки и корпорации пришлось за счёт денег налогоплательщиков. Иными словами, национализировать стали не прибыль — а убытки. И сам факт безальтернативности закачки госсредств в индустрию разрушал базовые принципы предлагаемой миру универсальной модели: доминировать в ней должна частная экономика, а вмешательство государства минимально.

Именно тогда стало очевидным, что всё пошло не так. И предполагалось, что период Обамы будет переходным — нацеленным на устранение противоречий. Однако не получилось. Хотя, на мой взгляд, он лучше многих осознавал задачу и предпринял целый ряд попыток её решить. Классический пример — Сирия 2013 года. Решение отказаться от вторжения было тогда абсолютно здравым. Но восприняли его в соответствии с политическими правилами поведения: сам провёл «красную линию», а потом отступил — какая же это сверхдержава? Время Обамы стало периодом нарастающего диссонанса между прежней риторикой — «исключительность», «лидерство», «незаменимость» — и фактической эрозией способности эту роль исполнять.

 

БДМ: Получается, что нынешняя кампания сработала катализатором и акцентировала общественное недовольство на тех просчётах, которые были допущены ещё со времён Буша-младшего?

Скажу больше, она демонстрирует исчерпанность американоцентричного устройства мира. Прежде всего, разумеется, это проявляется в действиях Трампа, который утверждает, что политики забыли о народе. И говорит: смотрите — люди поддерживают меня, а не вас. Потому что я всё буду делать по-другому и верну Америке былое величие. При этом он смотрит назад, и величие в его представлении — это Америка времён Эйзенхауэра, когда она уже была сверхдержавой, но вмешивалась только в те внешние конфликты, где действительно затрагивались её интересы и престиж. И тот факт, что при всей скандальности и даже некоторой карикатурности он сумел набрать на праймериз рекордное в истории США число голосов, доказывает, насколько глубоко зашло в обществе недоверие к правящей элите и к тому пути, по которому она ведёт страну.

Но ведь и Клинтон, которая олицетворяет истеблишмент и должна бы гарантировать преемственность, тоже говорит о возвращении былого величия. И для неё оно тоже в прошлом, правда, не в таком далёком, а в 1990-х, когда мир свалился к ногам Америки и открывались безграничные перспективы. Не убеждён, что это её внутренняя позиция, но как политик она вынуждена подчиняться демократическим правилам — в данном случае мощному давлению электората — и поневоле становиться оппортунистом.

 

БДМ: Но Трамп ведь не стал подчиняться правилам: большинство экспертов считали, что после праймериз он, как и положено, круто сменит риторику, однако он этого не сделал. Как вы думаете, почему?

Мне кажется, он понял, что это не даст эффекта. Во-первых, всё равно никто не поверит, что он вдруг стал белым и пушистым. Но главное, полагаю, в другом. Полгода кампании показали, что степень ненависти к истеблишменту намного выше, чем даже предполагали. Причём не только в Штатах, но и в Европе. И возможно, он прав, сохранив образ «плохого парня», который до этого удачно работал.

 

БДМ: И как же при таком общественном расколе будет работаться новому президенту? Тем более что у претендентов шансы на победу примерно равны, и вряд ли это соотношение изменится до самого последнего дня.

Для Хиллари приход в Белый дом станет, по сути, возвращением в родную команду, многие её сотрудники работали ещё при Билле Клинтоне. Но она столкнётся с отторжением почти половины населения, которое считает, что глобализация способна лишь ухудшить и без того их непростое положение.

Феномен Трампа в том, что он позиционирует себя как «человека с улицы», и за него действительно голосуют многие обездоленные. Но он миллиардер, да ещё и сын миллионера и безусловно принадлежит к истеблишменту, хотя многие и считают его выскочкой. В случае победы вокруг него начнёт формироваться новая конфигурация. Собственно, процесс этот уже пошёл: вице-президентом выбран губернатор Майкл Пенс — классический представитель правых республиканцев. И если Трампа клеймят, что он агент Кремля, то Пенс — совсем другой, и мог бы органично вписаться в администрацию, скажем, Буша-младшего.

Это, однако, не отменяет сути нынешних выборов — они стали рубежом. И как справедливо заметил коллега-международник Дмитрий Суслов, это означает конец внешнеполитического консенсуса, который возник даже не после холодной войны, а ещё после Второй мировой. Уже тогда США превратились в единоличного лидера западного мира с замахом на лидерство мировое. Но сейчас, когда цель практически достигнута, она поставлена под сомнение вопросом: а зачем? Выгодно ли это самим американцам? Ответ на него может дать только новый консенсус.

На практике это означает, что новое президентство будет опять промежуточным, уйдёт на осознание новой глобальной реальности и поиска своего места в ней. Учитывая возраст и здоровье обоих претендентов, не очевидно, что они могут рассчитывать на два срока. Думаю, поэтому реальный ответ на поставленный сегодня вопрос американцы будут давать уже в 2020 году или уж точно — в 2024-м.

 

БДМ: Но тогда и внимание мы должны акцентировать не столько на президенте, сколько на истеблишменте. В этом году он явно терпит поражение — пропустив нежелательного Трампа и не разглядев Сандерса. Будет ли отступать и дальше или сумеет перестроиться, чтобы пойти в наступление?

О нынешнем состоянии истеблишмента можно судить уже по тому, что в финальную часть выборов, поставивших стратегический вопрос, вышли кандидаты, которые ни по возрасту, ни по здоровью никак не могут олицетворять собой завтрашний день страны. А если вдобавок ещё и победит Трамп, то по истеблишменту будет нанесён удар, сравнимый разве что с крахом Lehman Brothers в сентябре 2008 года, — тогда произошло то, чего в принципе не могло быть: формула too big to fail перестала существовать.

Проблема истеблишмента — не только американского, но и мирового — в глобализации, которая породила мощный класс наднациональной космополитической элиты. Вне зависимости от национальной принадлежности: американцы, китайцы, русские, немцы, бразильцы или египтяне — элиты живут похожей жизнью. И она имеет всё меньше общего с жизнью соотечественников, которых элита представляет и должна вести в лучшее будущее. В Америке нет Брюсселя, но есть огромное и быстро растущее расслоение. Общий тренд глобализации в том, что на национальном уровне остаётся всё меньше решений, от которых реально зависят национальные дела. А чтобы их принимать, нужно быть частью глобальных механизмов.

Но отсюда же и главное противоречие: по факту глобальные элиты уже там, в «светлом будущем», а легитимность они могут получить — только в национальных границах. И, призывая вернуть прошлое благополучие, Трамп по существу бьёт в их самое уязвимое место — требует вернуться в национальный статус. Кстати, уязвимость эту ещё лет 10 назад сформулировал гарвардский профессор Дани Родрик: парадокс глобализации в том, что невозможно сочетать три вещи — суверенитет, участие в глобальной экономике и демократию. Нынешние выборы как раз и показывают, как демократия, волеизъявление вынуждают пересматривать стратегию: нужно ли Америке дальнейшее глобальное расширение, или некоторое сжатие будет более эффективным? Одновременно встаёт и проблема суверенитета, неотъемлемой частью которого является национальная элита.

 

БДМ: Но слабость в данном случае не что иное, как оборотная сторона главной силы глобальной элиты — её потенциала в сфере мирового переустройства. И она очень даже умело им пользуется: проект двух трансокеанских партнёрств, который запустили Штаты, способен стать экономическими клещами, что зажмут мир похлеще любого тоталитарного режима. Вы думаете, элиты упустят такую возможность?

То, что начал делать Обама, в первую очередь означает отказ от универсальности и всеобщности либеральной модели глобализации. Проект однозначно (и об этом сказано вслух) направлен против Китая, а значит, амбиции больше не распространяются на управление всем миром. Речь идёт о фиксации контроля лишь над двумя зонами, правда огромными, — их суммарный потенциал превысит, очевидно, 40% мировой торговли. Для остальных стран не оставляется выбора — либо принимать условия, сформулированные без них, либо оказаться в непонятной периферийной зоне. И если бы осознание невозможности контролировать весь мир пришло хотя бы лет пять назад, проект скорее всего был бы реализован. Но сейчас ситуация принципиально изменилась. Та же избирательная кампания в США показывает, что население всё меньше хочет слышать о торговых соглашениях.

Помимо утраты универсальности, модель глобализации получила ещё одну пробоину — закачалась уверенность в гарантиях безопасности. Когда Обаму стали обзывать слабаком в 2013 году, то речь, разумеется, шла не о Сирии и Асаде. Проблема на самом деле проявилась в том, что возникшую тогда коллизию (невыполнение заявленных намерений) стали примерять к себе страны Азии и Тихоокеанского региона, задаваясь естественным вопросом: а не поступят ли США так же по отношению и к ним, если возникнет нужда (например, Китай будет ещё более напорист)? А окончательно это аукнулось в Прибалтике, где бездумным расширением на Восток НАТО загнало себя в ловушку: при военной проработке задачи безопасности в регионе оказалось, что она не имеет решения, поскольку невозможно защитить, как выразился соратник Трампа Гингрич, «пригороды Петербурга» (он так назвал Эстонию), где у русских заведомое преимущество.

Правда, Европа, в своём нынешнем разобранном состоянии, по-прежнему тяготеет к Америке. Прежде всего, потому, что боится вовсе остаться без патрона: самостоятельную геополитическую роль ей обрести не удалось, а теперь уже и амбиции иссякли.

 

БДМ: Да и привыкли европейцы безбедно жить под «зонтиком» НАТО. Денег на собственную армию потребуется ой как немало, а в сегодняшних условиях — как их наскрести?

Это во-первых. А во-вторых, если вдруг и начнут вооружаться, то сразу возникнет вопрос: а против кого? Не друг ли против друга? Наконец, третий существенный момент: укрепление позиций ЕС неизбежно приведёт к резкому усилению Германии, чего в Европе никто не хочет. Включая самих немцев, для которых критически важно сохранить внешнего патрона — чтобы можно было перекладывать на него ответственность за принимаемые решения.

 

БДМ: К этой ситуации я бы добавил ещё один фактор: резкое падение эффективности мягкой силы. В программе либеральной глобализации ей отводилась чуть ли не решающая роль, а теперь она забуксовала. В чём причина?

Это очень интересный феномен, который можно отнести к одному из маркеров прожитого после холодной войны периода. Практика показала, что это действительно очень мощный инструмент, но — когда не нужна жёсткая сила. То есть когда нет сильных соперников. И в последние четверть века мягкая сила творила чудеса: практически бескровно меняла режимы, создавала благоприятные условия для крупного бизнеса.

Но вот что важно: Джозеф Най, который, собственно, и ввёл это понятие, рассматривал его как вполне конкретный инструмент политики США в новых условиях. И неслучайно назвал силой. Все составляющие, которые он описал как мягкую силу — культурное сотрудничество, неполитические контакты, экономическая помощь — были всегда. Но в международных отношениях сила — базовое понятие. И многовековая история показывает, что когда эти отношения доходят до критического состояния, то в ход идут любые форматы силы, которыми противники располагают. Что мы сейчас и наблюдаем. Американцы применяют мягкую силу, а русские в ответ свою, жёсткую. Но тоже силу.

Второй существенный момент: мягкая сила предполагает, что стране предлагается безусловно эффективная модель, от которой она не может отказаться. Так и было ещё пять–семь лет назад. Но что осталось сегодня от этой модели? Что реально Европа может предложить Украине? Немного денег и бесконечные мантры о европейских ценностях, которые в самой Европе переживают явный кризис?

 

БДМ: Давайте ещё чуть в сторону — о российской элите. О том, что необходима её национализация, мы заговорили в 2012-м. Но особых подвижек пока не заметно. Насколько применимы к ней все те черты и проблемы, которые характерны для элиты глобальной?

Мы очень любим подчёркивать свою особость, но по всем направлениям наша элита включена в те же процессы, что и западная. А значит, и отвечать ей предстоит на тот же круг вопросов. Начну, однако, со специфики. Парадокс русской элиты замечательно раскрылся в недавних выборах. За исключением парочки совсем уж оппозиционных партий, все остальные начинали своё представление в дебатах с того, что они — вместе с президентом. И в этом суть. Если бы не было у нас Владимира Владимировича, то к нашим депутатам, министрам, губернаторам и чиновникам относились бы точно так же, как европейцы к Брюсселю, а американцы к вашингтонским инсайдерам. Одна история с полковником, у которого дома нашли бюджет целого региона, чего стоит.

Но у нас есть Путин, и он воспринимается — как один из нас. По поведению, манере общения, привычкам. Его откровение о полученном на ленинградских улицах уроке — «если драка неизбежна, то бить надо первым» — две трети населения восприняли однозначно: может, сам я на такое и не способен, но поступать надо именно так. Путинская харизма легитимирует нашу элиту: и тех, кто достоин этого высокого звания, и тех, кого на версту нельзя к нему допускать. Во многом, безусловно, ещё и потому, что сам Путин тогда, в 2012-м, свой выбор сделал: отверг космополитическое меньшинство, вышедшее на улицы, и встал на сторону национального большинства.

С точки зрения сохранения политической стабильности это — благо. Хотя вряд ли систему, которая замыкается на одном человеке, можно считать устойчивой. Ясной перспективы будущего нет. За последние 30 лет мы перепробовали разные модели развития, и ни одна не сработала. Нужна новая. А все дискуссии на эту тему перемалывают аргументацию последних лет Советского Союза и новой России — либералы или дирижисты, суверенитет или кооперация. Но ведь не только мы — мир пришёл к выводу, что в этих бинарных оппозициях искать нечего, нужны сложные подходы.

 

БДМ: И где же эта заветная спасительная идея?

Когда потенциал биполярной модели второй половины ХХ века оказался выработанным, на смену, по логике вещей, должна была прийти конвергенция: противостояние — исчезнуть, а достоинства двух систем — интегрироваться в новую модель. Иными словами, двигавший до тех пор развитие разделительный союз «или» нужно было заменить соединительным «и» — чтобы опереться на кумулятивный эффект. Но ничего этого не произошло. Россия была слишком слаба, чтобы определять повестку дня, а Запад пребывал в эйфории победы в холодной войне.

 

БДМ: Как приятно встретить единомышленника. Когда-то очень давно я придумал афоризм: как только россияне перестанут так любить союз «или», который они тычут куда ни попадя, и хотя бы в половине случаев будут использовать союз «и» — мы станем самой процветающей нацией. Должен, правда, признать, что мою гордость этим открытием мало кто разделял…

Между тем Россия как минимум 250 лет формально руководствовалась этим принципом. Я имею в виду наш герб, в котором одна голова смотрит на восток, а другая на запад, а точнее — нескончаемые споры между славянофилами и западниками. Проходили они главным образом в литературно-философской среде и внешне выглядели бесплодными. Да зачастую и были. Но все же сложный баланс, судя по всему, отражал двойственный характер российского общества и государства. В 1991 году произошло противоестественное: одна сторона (условные западники) и политически, и интеллектуально победила. Сейчас мы имеем плоды этой победы, которые не удовлетворяют никого, в том числе и тех, кто верит в западный путь развития.

 

БДМ: Жаль, что именно тупик уравнял нас с Западом. И как же, на ваш взгляд, будут развиваться события в ближайшей перспективе?

Если называть вещи своими именами, то, оказавшись четверть века назад в роли победителя, коллективный Запад ни о каком новом мироустройстве и думать не собирался. Имелось в виду, что западные институты удастся, как капюшон, натянуть на весь остальной мир. А когда стало проясняться, что затея не удалась, было уже поздно — отпущенное на переустройство спокойное время закончилось, и мир пришёл в движение. Главный вывод, который из этого следует, — всё сейчас будет происходить очень быстро. И это сжатие времени мы уже физически ощущаем. Именно поэтому такую весомость приобрели выборы в Соединённых Штатах: в ближайшие четыре года здесь будут принимать принципиальные решения, и очень важно, насколько они будут адекватны сегодняшнему миру.

За последние годы он радикально изменился. Общая ситуация сейчас характеризуется глубокой разновекторностью интересов, и доминирующим, на мой взгляд, становится тренд на фрагментацию. Это не значит, что мир развалится на части, — и экономическая, и технологическая взаимозависимость никуда не денется. Но форма глобализации изменится. Вероятно формирование крупных блоковых структур и развитие взаимодействия как между ними, так и внутри них. На каких принципах всё будет выстраиваться, сказать пока трудно — в этом, собственно, и состоит главный вопрос. Бесспорно, однако, что время универсальной глобализации с едиными политическими, экономическими и правовыми стандартами, диктуемыми из Вашингтона и Нью-Йорка, завершается.

 

Беседовал Виталий КОВАЛЕНКО