Сергей Глазьев: Кредит — как авансирование роста A− A= A+

От хорошей жизни экономическую модель не меняют. Это всегда мера вынужденная — когда жить по-старому уже не получается. Так было в 1990-х, когда страна отказалась от социалистического устройства и вернулась к рынку, так, похоже, складывается и сейчас. Экономический совет при президенте РФ после долгого простоя приступил к рассмотрению важнейшего вопроса стратегии развития страны и должен определиться — какая модель в наибольшей степени нам подходит. Дискуссии предстоят острые: президент публично предупредил, что позиции экспертов существенно расходятся, и предложил оппонентам прагматизм — в качестве объединяющей платформы.
Суть одного из подходов в принципе известна — по прожитой четверти века, да и представляют его главным образом те, кто в эти годы находился у власти. Понятно, что и их предложения направлены в основном на оптимизацию действующей модели. Представить иную точку зрения редакция БДМ попросила советника президента РФ, академика РАН Сергея ГЛАЗЬЕВА.

БДМ: Сергей Юрьевич, все сегодня признают ущербность действующей модели, прежде всего за её ставку на сырьевой экспорт — как главный источник экономического роста. Понадобилось, однако, более чем двукратное обрушение цен на нефть, плюс санкции, чтобы очевидность стала ещё и предметом обсуждения. Урок из этого, думаю, простой: когда мы говорим о модели развития страны, то должны изначально закладывать в неё факторы, которые бы обеспечивали устойчивость к завтрашним рискам. Но возможно ли это в принципе?

А почему нет? Не так уж трудно понять, что в доходах от экспорта нефти ничего дурного нет, они обязаны работать на рост. Плохо, что они у нас оказались единственным его источником. И уж совсем беда, что этот источник признали главным. А это — искажение реальности и её законов. Потому что в мировой экономике уже более 200 лет главным фактором развития был и остаётся научно-технический прогресс.

С этим, впрочем, никто и не спорит, да и что возразить, если в ведущих странах он обеспечивает до 90% прироста ВВП. Но мало кто понимает, как «двигатель» устроен и как должны поступать субъекты экономики, а также государство, чтобы жить в согласии с его законами. Между тем накоплены огромные массивы эмпирических знаний, и есть научные школы, которые сумели осмыслить суть происходящих взаимодействий.

Если в двух словах, то каждый научно-технический прорыв связан с возникновением нового технологического уклада, который на каком-то этапе становится доминирующим в экономике и определяет основные векторы её развития. Потом, естественно, его значимость снижается, и он уступает место новому укладу. Важно, однако, что происходит этот переход в форме кризиса, и по мере того как экономика приобретала глобальный характер, кризисы также становились мировыми. В целом же жизненный цикл технологического уклада, а стало быть, и периодичность кризисов проявляется в форме длинной волны Кондратьева.

 

БДМ: Но как знание этих закономерностей поможет нам противостоять рискам, которые несут кризисы?

Можно противостоять, а можно воспользоваться переломным моментом, как это сделали американцы в 70-е годы прошлого века. Им тогда удалось перенаправить разрушительную энергию кризиса в конструктивное русло — на развитие побочного продукта гонки вооружений в космосе. И в результате родился современный информационно-коммуникационный уклад.

В момент зрелости уклада наступает период максимального роста — с середины 1980-х сегмент информационно-коммуникационных технологий устойчиво рос с темпом 25% в год и тянул за собой всю экономику передовых стран. Но одновременно это и период установления жёсткой технологической и организационной структуры, что, в частности, позволяет поставщикам энергоресурсов взвинчивать цены. Но самое главное — в экономике падает инновационная активность, наступает торможение, а затем и депрессия. Капитал уходит из отраслей, теряющих рентабельность, и как бы зависает в финансовой сфере в виде «пузырей». Сейчас мы как раз проходим очередной такой переходный период, условно называемый «зоной родов» нового технологического уклада. Суть его — в переходе на новую длинную волну роста, которая начнётся после того, как оставшиеся после обесценения «пузырей» деньги пробьют себе дорогу к освоению новых технологий.

В действительности это — самый сложный этап развития. Во-первых, мешают стереотипы: людям непонятно, почему то, что ещё вчера было успешным, сегодня не работает. Вторая причина связана с первой: людей пугают принципиально иные направления деятельности — прежде всего, из-за высокой неопределённости новых технологических траекторий. Ведь уклад — это не прорыв на отдельном участке, а целый комплекс взаимосвязанных производств, которые развиваются синхронно, создавая по сути новую сферу хозяйствования и проникая во все остальные. Риски здесь чрезвычайно высоки, и рынок в таких условиях плохо работает.

Чтобы помочь бизнесу пробиться к новым технологиям, требуется поддержка государства: путём резкого увеличения ассигнований на НИОКР, поддержки инновационных проектов, создания новых инфраструктур. Но в рамках неолиберальной модели у государства нет мотивов вмешиваться в экономику, кроме как в интересах национальной безопасности. И совсем не случайно научно-технические прорывы до последнего времени происходили именно через милитаризацию, через гонку вооружений, которые финансируются непосредственно государством, а рынок включался уже на стадии конверсии и масштабирования.

 

БДМ: Но мы неоднократно заявляли, что не позволим себя втянуть в новую гонку вооружений. Значит ли это, что и прорывов нам не видать?

Позиция правильная, и она согласуется с особенностями нынешнего переходного периода. Очень похоже, что смена укладов в этот раз не будет происходить, как прежде, через оборонную сферу. Во всяком случае роль ВПК не станет безусловно доминирующей.

Ростки нового уклада уже просматриваются, и технологическое прогнозирование позволяет смоделировать его структуру, а также определить основные траектории нового экономического роста. Прежде всего, это дальнейшее развитие потенциала информационно-коммуникационных технологий. Второй прорыв происходит в комплексе нано- и биоинженерии. Оба эти сегмента растут с темпом примерно 30–35% в год. Их доля ещё не столь велика, чтобы вытащить всю экономику, но в отдельных странах она уже достигает 5% ВВП. Очевидно, что именно эти направления определят рост на новой длинной волне.

 

БДМ: И где в этом ряду находится наша страна?

Россия существенно отстаёт, хотя ещё 15 лет назад мы занимали неплохие позиции. Но мир с тех пор шагнул вперёд, а мы — остались в лабораториях. Наглядный пример — ситуация со светодиодами. Это одна из ключевых технологий, которая позволяет на два порядка поднять эффективность источников света. Мы были в числе первых, но так и не сумели решить задачу масштабирования. Инициативу в итоге перехватили американцы и уже выпускают светодиоды миллиардами, а мы застряли в тысячах.

 

БДМ: Но это наша, можно сказать, родовая беда: ещё в советские времена мы об неё ушибались, а теперь, выходит, и рынок не помог?

Рынок тут не при чём, он тоже бывает разным. Но гибкость, способность к перенастройке — обязательные черты современной экономики, которые, собственно, и позволяют сохранять высокие темпы роста в меняющихся условиях. И эти важнейшие качества непременно должны быть заложены в новую экономическую модель.

Если же продолжить мысль об особенностях уклада, в который мы сейчас входим, то следует в первую очередь выделить гуманитарную направленность технологий, составляющих его каркас. Нагляднее всего это уже проявляется в революционном расширении возможностей медицины, да и других сфер, связанных с увеличением продолжительности жизни человека. Мы прогнозируем, что доля здравоохранения в мировом ВВП вырастет до 20–25%. С другой стороны, существенное продление периода трудовой активности формирует спрос на развитие образования. Его вклад может достичь 15% ВВП.

Обе эти тенденции вызовут, естественно, взрывной рост НИОКР, вклад которых в передовых странах уже приблизился к 4% ВВП и будет продолжать расти. Если к этому добавить сферу культуры, то станет очевидным, что к периоду зрелости нового технологического уклада больше половины внутреннего продукта будут производить гуманитарные отрасли. Весомая доля, разумеется, сохранится и за оборонным комплексом, но он на нынешнем переходном этапе уже не будет выполнять роль первопроходца, как раньше.

 

БДМ: Если я правильно понял, то уже через какие-то 15–20 лет половину национального продукта в стране (а стало быть — и доходов!) должны будут производить медицина, образование, наука и культура? Но это — принципиально иная экономика, и её очень трудно корреспондировать с сегодняшней реальностью. Уже потому хотя бы, что практически все названные вами «производители» сейчас относятся к категории бюджетников. Сколько же нефти нужно будет продать, чтобы вырученных денег хватило на такую сумасшедшую структурную перестройку?

Денег потребуется ровно столько, сколько нужно развивающейся экономике. Но если исходить из того, что они должны быть обеспечены золотом или иным, приравненным к нему эквивалентом, то задача действительно становится неразрешимой. В том-то, однако, и состоит важнейшая особенность времени, в котором мы живём, что мир уже более полувека как отказался от практики денежной эмиссии под обеспечение золота и перешёл на фиатные деньги. А суть их в том, что эмитируются они — под долги.

Первыми начали европейцы. После войны им пришлось поднимать и реструктурировать свои экономики, но не было ни сбережений, ни залогов. И тогда стали выдавать инвестиционные кредиты под реконструкцию предприятий и — под их же векселя. Центральные банки стран вели мониторинг платёжеспособности заёмщиков и принимали их обязательства в качестве обеспечения денежной эмиссии. Американцы перешли на эту технологию в 1971 году — когда отказались обменивать доллары на золото. На этом эпоха золотого стандарта закончилась, и ФРС с тех пор эмитируют доллары исключительно под долговые обязательства казначейства США.

Эти принципиальнейшие для экономики перемены были вызваны двумя новыми обязательствами, которые возникли у современного государства. Во-первых, ему пришлось взять на себя ответственность за темпы научно-технического прогресса, который потребовал роста инновационной активности и структурных перестроек. А во-вторых, стали быстро нарастать социальные обязательства, которые также нуждаются в финансировании.

 

БДМ: Но у них ещё и рынок почему-то работает в правильном направлении. А в результате, как вы чуть раньше заметили, они не только оседлали наши светодиоды, но и технологии нового уклада двигают с хорошим темпом. Почему так получается?

Да потому что государство не стоит в стороне. За восемь лет с начала острой фазы мирового экономического кризиса объём долларов увеличился почти в 4 раза. Количество йен выросло почти вдвое, а евро — в полтора раза. И все эти деньги выпущены под государственные обязательства. При этом до 80% средств, выделяемых на антикризисные цели (а это — многие триллионы долларов) направляются на финансирование приоритетов, предусмотренных национальной денежно-промышленной политикой. Иными словами, на создание технологий и формирование инфраструктуры нового технологического уклада.

Более того, когда в Евросоюзе осознали, что теряют конкурентоспособность, денежные власти ввели даже отрицательные процентные ставки. То есть банкам и предприятиям, готовым заниматься инновациями, к кредиту добавляют ещё и премию. Это — совершенно новое явление в макроэкономике, и оно повергает в ужас наших монетаристов. Живя в мире фиатных денег, они пытаются построить в отдельно взятой стране рыночную экономику на основе денег… привязанных к золотовалютному запасу.

Россия — единственная страна «Двадцатки», которая практикует архаичную политику образца 30-х годов прошлого века, когда действовал золотой стандарт и американцам в Великую депрессию пришлось конфисковать всё золото в стране, чтобы дать банкам основу для кредита. Но ситуация с тех пор радикально изменилась. Сегодня деньги — всего лишь инструмент. Но — инструмент важнейший, поскольку позволяет стимулировать процессы, актуальные для национальной экономики.

Экономическая суть кредита — авансирование будущего роста. А процент по кредиту, как было доказано ещё сто лет назад, — это налог на инновации: чем он выше, тем ниже инновационная активность. У нас процент запредельный и вводит по существу запрет на развитие экономики. Что, собственно, мы и наблюдаем. И когда радуемся успехам сельского хозяйства, то должны понимать, что с учётом всех форм господдержки реальная ставка по кредиту аграриям составляет 7–8%. А в целом для экономики — вдвое выше. Отсюда и отрицательный рост.

 

БДМ: Вряд ли ситуацию можно изменить простым увеличением объёма денег. Но именно в этом либеральные эксперты вас и обвиняют, приписывая вам идею «залить экономику деньгами», что на деле приведёт только к полному хаосу.

Для любой конкретной экономики в каждый момент её развития существует оптимальный объём необходимой ей денежной массы. И если его превысить, инфляция нарастает. Об этом говорил ещё Кейнс: когда производственные мощности загружены, а количество денег увеличивается, то они не усваиваются, и происходит выброс в виде инфляции. Но он же и утверждал: если есть свободные ресурсы, они связывают дополнительные деньги, и тогда выпуск продукции увеличивается, а цены не растут и даже снижаются.

Мы сегодня находимся намного левее точки оптимума. За последние два года Центральный банк сократил объём денег, которые он выдавал в экономику после первого финансового кризиса, примерно на 5 триллионов рублей. Плюс к этому в результате санкций изъято около $240 миллиардов иностранных кредитов и инвестиций. Наши эксперты посчитали, что сейчас для простого воспроизводства в обрабатывающей промышленности и в некоторых отраслях непроизводственной сферы требуется увеличить кредитование на 3,6 триллиона рублей. Если же ставить задачу выхода на уровень экономической активности 2012–2013 годов, то в реальный сектор нужно добавить 5–6 триллионов рублей.

Однако монетаристы упорно не видят проблемы и твердят, что всё хорошо, поскольку чем больше денег в экономике, тем выше инфляция. Но жизнь такой оптимизм опровергает. И её логику можно без труда увидеть почти на любом предприятии. В условиях, когда кредит недоступен и нормальное развитие невозможно, выбор производителя невелик: нужно сжать объём кредита, а следовательно, и производства или переложить груз высоких процентных ставок на потребителя. На практике работают оба антистимула, и в результате, с одной стороны, мы видим сокращение спроса на деньги и сжатие производства, а с другой — стремление любыми способами поднять цены и подтолкнуть инфляцию. Статистика, между тем утверждает: именно в те периоды, когда у нас количество денег добавлялось, инфляция снижалась, и наоборот. Предлагаю обратиться к графику, он очень наглядно это демонстрирует.

 

БДМ: Иными словами, вы предлагаете радикальным образом изменить в стране денежно-кредитную политику?

Безусловно. Сегодня она опирается на два основных элемента. Во-первых, использование высоких процентных ставок для снижения инфляции. Реальный результат — снижение инвестиций и сжатие производства в реальном секторе, а также негативные изменения в макроэкономике. Второй принципиальный момент — отказ от инструментов стабилизации курса рубля. Сама по себе такая позиция вызывает удивление. Уже потому хотя бы, что в конституции страны однозначно прописано: главная задача Центрального банка — стабилизация курса национальной валюты.

Режим свободного плавания — это экзотика, которую никто в современной мировой экономике себе не позволяет. Потому что каждый резкий спад курса вызывает инфляцию, а следующий за ним резкий подъём — удорожание рубля, а в российских реалиях это опять-таки рост цен. Такие качели разгоняют инфляцию. Замеры показывают, что на их долю приходится от 40 до 80% её роста. Таким образом, таргетирование инфляции, в котором главным инструментом выступает переход к свободному плаванию рубля, привёл на практике к диаметрально противоположному результату. В целом макроэкономические параметры, управление которыми денежные власти страны ставят своей основной целью — инфляция и трансграничное движение капитала — не только не улучшились, но ушли в противоположном направлении.

Девальвация рубля оказалась самой большой в условиях кризиса, в том числе и по сравнению с другими нефтедобывающими странами. Но самое главное — его дикая волатильность, которая никак не может быть объяснена с точки зрения объективных факторов. Сегодня рубль занижен по отношению к реальной покупательной способности в 2,5 раза. Запас прочности огромный, и стабилизировать курс можно, в принципе, на любом уровне — ЗВР у нас в 2 раза превышают размер денежной базы, а значит, при любых раскладах в игре на валютном рынке регулятор заведомо выходит победителем. Но этого не происходит именно в силу его политики.

В проигрыше оказываются все: реальный сектор, сфера услуг, торговля и даже бюджет. Есть, впрочем, и победители. На фоне снижения реального сектора и ВВП в целом у нас появилась мощная точка роста — спекулятивный «пузырь». Он образовался на Московской бирже, где произошёл пятикратный рост объёма операций, достигший катастрофической величины — 100 триллионов рублей в год. Это в 15 раз больше нашего ВВП. Удивительный феномен: падают инвестиции, внешнеторговый оборот — основные факторы, определяющие потребность в валюте, а объём операций на валютном рынке стремительно рвётся вверх.

Единственные и главные бенефициары нынешней политики — валютные спекулянты. Они воспользовались уходом с рынка Центрального банка и принялись раскачивать курсовые качели, извлекая из каждого такого рывка сверхприбыль. Даже простая девальвация рубля вдвое уже даёт 100% дохода, а профессионалы используют каждое его падение и каждый отскок. При этом ключевая ставка в 11% — это запрет на кредиты для реального сектора, а для спекулянта и 40% — не препятствие. Он всё равно будет брать деньги у Центрального банка, тем более что нужны они ему всего на несколько дней. А конечным источником такого обогащения становится обесценение рублёвых доходов и сбережений граждан. Механизм прост: деньги из наших карманов, из реального сектора перетекают на валютную биржу и дальше — в офшоры. Всего, по оценкам, из страны выведено таким образом $50 миллиардов.

 

БДМ: И в чём же, на ваш взгляд, состоит суть денежно-кредитной политики, в которой нуждается экономика страны?

Во-первых, как и в других успешных странах, она должна стать денежно-промышленной. А во-вторых, быть реальным инструментом управления развитием. Для этого политика должна обладать способностью перераспределять денежные ресурсы и доводить их до тех точек, где они обеспечат максимальный эффект — как для конкретного бизнеса, так и для экономики в целом.

Но чтобы такой инструмент возник, необходимо знать, куда должны двигаться деньги. Иными словами, нужна стратегия экономического развития. В нашем понимании она должна носить смешанный характер. Это, прежде всего, — опережающее развитие нового технологического уклада и массированные инвестиции в создание производств, которые он порождает. Второй ориентир — динамичное навёрстывание в тех областях, где мы близки к передовым позициям. И наконец, догоняющее развитие — за счёт импортных технологий в тех сферах, где мы серьёзно отстали. Эта триада целей и должна сформировать современную стратегию экономического развития России.

 

БДМ: Очень уж это напоминает наше недавнее прошлое, когда на первое место ставился план, а под него уже подвёрстывали и финансирование, и исполнителей. Боюсь только, что такой подход вызовет идеосинкразию не только у бизнеса, но и у государственных управленцев.

Бизнес как раз воспринимает такой подход спокойно, более того, как правило, поддерживает. Многократно в этом убеждался в личных встречах и откровенных беседах. И это неудивительно: чтобы поднимать серьёзное дело, нужно видеть как минимум среднесрочную перспективу.

Реакция управленцев неоднозначна, но негатив возникает, только когда приходит осознание, что предстоит существенно менять всю систему управления. Это в любом случае неизбежно, если мы действительно хотим развития национальной экономики. А с другой стороны, работа в этом режиме уже идёт. Оба антикризисных плана правительства — не что иное, как попытка в ручном режиме исправить, а часто и противостоять тому, что воспроизводит действующая политика финансово-экономического блока. И не будь этого, спад ВВП был бы намного больше.

Поэтому убеждён, механизмы стратегического развития будут с одобрением восприняты большинством субъектов экономики. Нужно только сразу же и внятно провести водораздел между прежним директивным планированием и предлагаемым индикативным. Суть его — в конструктивном диалоге, в рамках которого предприниматели, учёные и инженеры вместе с государственными чиновниками прорабатывают конкретные цели и способы их достижения, чтобы на этой основе принять взаимные обязательства — то есть создать условия реализации поставленных задач. Только на такой равноправной основе и возможно частно-государственное партнёрство, которое опирается, в конечном счёте, на конкретные контракты, а предшествует этому — индикативное планирование.

Именно так поступали японцы, когда поднимали свою программу модернизации, ставшую «японским чудом». Чрезвычайно велика роль планирования в США, Китае, Индии и во многих других странах. В деталях системы, естественно, отличаются, но суть одна: на основе долгосрочных прогнозов государство определяет приоритеты, после чего вместе с бизнесом разрабатываются конкретные механизмы и тактика достижения поставленных целей. А формализуется эта работа в индикативных планах и взаимных контрактах. Мы, кстати, уже на практике приступаем к подобным форматам: недавно президент предложил частно-государственные инвестиционные контракты, в рамках которых предприятие берёт на себя обязательство модернизировать производство и нарастить в результате выпуск современных товаров, а государство отвечает на это пакетом реальных льгот. Остаётся только дополнить механизм целевыми кредитами.

 

БДМ: Мы по сути вернулись к началу разговора. Крах нынешней модели связан в первую очередь с пересыханием источника роста. Но чтобы запустить предлагаемые вами механизмы, всё равно нужны деньги. Где их взять?

Денежные власти пытаются внушить, что дело это исключительно сложное и простому человеку недоступное. На самом деле наша денежная система очень проста и включает несколько эмиссионных потоков. Первый и главный — эмиссия денег под покупку иностранной валюты. После 2008 года это в основном были иностранные кредиты и инвестиции. Но сегодня они закрыты экономическими санкциями. Два других потока — валютный и рублёвый РЕПО. Центробанк сейчас их поддерживает в сокращаемом режиме для балансировки спроса и предложения на межбанковском рынке. Для производственной сферы значимы два других потока. Это 2,5 триллиона рублей — для рефинансирования коммерческих банков под обязательства предприятий. И проектное финансирование, которое составляет смешную сумму — около 100 миллиардов рублей.

Мы предлагаем перейти к гибкой денежной политике с низкими процентными ставками через многоканальную целевую кредитную эмиссию, которая позволит довести до предприятий столько денег, сколько им нужно для модернизации и наращивания производства. Здесь нет никакой экзотики, это обычная практика всех стран, которые проходили период восстановления или структурной перестройки. Право на низкие процентные ставки определяется способностью заёмщика принять деньги и их вернуть. Контроль над этими параметрами должен быть жёстким, дабы не допустить перетока денег в инфляционные каналы.

Выстраивать кредитные потоки необходимо в соответствии с государственными приоритетами. Это — госпрограммы, включая оборонный заказ, поддержку экспорта, малый и средний бизнес, строительство, импортозамещение, институты развития. При этом, естественно, сохраняются такие важные инструменты регулирования, как ключевая ставка и действующий кредитный механизм, необходимый для балансировки спроса и предложения денег на банковском рынке.

В то же время система банковского надзора и регулирования должна быть существенно перенацелена. Во-первых, необходимо вернуть конституционную обязанность Центрального банка — обеспечение стабильности национальной валюты. Вторая важнейшая задача связана с созданием барьеров, которые перекрыли бы возможность перетекания целевых денег на рынок финансовых спекуляций и за рубеж. Сегодня из страны ежегодно выводится $120–150 миллиардов. Они могут и должны влиться в общий поток инвестиций. Требуемые для этого инструменты хорошо известны. Более того, совсем недавно в нашей же стране большинство из них достаточно эффективно действовали, и никто — ни экономика, ни население — не испытывали трудностей с покупкой или продажей валюты.

 

БДМ: Судя по всему, реальные перемены в управлении могут произойти никак не ранее, чем через полтора–два года. Такие сроки, по мнению ряда участников Экономического совета, потребуются для выработки новой модели, но вряд ли их будет достаточно для формирования национальной стратегии развития. А что за эти годы произойдёт с национальной экономикой?

Такого времени у России нет. Слишком велика угроза сползания в стагнационную ловушку, выбраться из которой, как показывает мировой опыт, гораздо сложнее, чем из обычного кризиса. Поэтому двигаться придётся параллельно: как в сфере осмысления, так и в практической области. Тем более что основные параметры, формирующие угрозу стагнации, можно использовать как буфер для рисков, неизбежных при развороте на траекторию роста.

Загрузка мощностей сегодня упала до 60%. Это очень тревожно, особенно если учесть, что речь идёт не только о старых, доставшихся от советских времён предприятиях, но и о современных, вошедших в строй в последние 5–7 лет. С другой стороны, это не что иное, как более чем 40%-ный производственный резерв, который свяжет дополнительные денежные средства, если устранить главную макроэкономическую причину — недоступность кредита.

Аналогичная ситуация с проблемой занятости. Избыток людей — в форме неполного рабочего дня и вынужденных отпусков составляет примерно 20%, и если ситуация сохранится, они вскоре окажутся на улице. Но если откроется финансирование, то можно как минимум на такую же величину увеличить выпуск продукции с имеющимися работниками, никого не привлекая со стороны. А вдобавок у нас есть ещё и практически неограниченный резервуар дешёвой рабочей силы — в рамках Евразийского экономического союза сегодня сняты все барьеры, тормозившие её приток.

Таким образом, у нас нет ограничений для роста ни по мощностям, ни по трудовым ресурсам, ни, наконец, по научно-техническому потенциалу — он используется не более чем на 20%. И если мы уже завтра начнём выстраивать систему нормального кредитования реального сектора, то послезавтра можно ожидать выхода на темпы роста не менее 6–7% в год. Бизнес, правда, не согласен с такими оценками. Он готов поднять планку до 10%, и, думаю, его расчёты ближе к реальности.

Начавшийся рост, вне всякого сомнения, создаст благоприятные условия для сбалансированного решения проблемы спроса. Да и задачи новой модели, стратегии, переориентация системы управления на цели развития — все они обретут конкретику, а стало быть, и реальность.

Беседовал Виталий КОВАЛЕНКО