В поиске новой целостности A− A= A+

Андрей КЛЕПАЧ

Россия несколько раз за свою историю пыталась и предложить новую модель развития, и решить значительную часть «проклятых» вопросов, которые с этим связаны: как преодолеть отставание от развитых стран, как найти решение проблемы неравенства, как создать не только новую экономику, но и новое общество, где все классы, профессии, социальные группы могли бы себя реализовать. И каждый раз взлет или рывок в решении этих вопросов заканчивался срывом.

Если говорить о параметрах ВВП на душу населения, то в сопоставлении с США Россия к 1913 году достигла примерно 30%, затем — срыв, потом новый рывок, связанный уже с моделью социалистического развития, когда мы в 1970–1980-е годы тоже выходили на уровень от 30 до 40%. Затем — новый срыв, и сейчас мы опять вышли на планку около 30% от ВВП США по паритету покупательной способности. Но по сравнению с советскими временами у нас другая социальная система.

Действительно, есть существенные отличия от требований развитых стран. Это требования по стандартам здравоохранения, образования, науки, хотя здесь мы пока еще сохраняем определенный гандикап по отношению к развивающимся странам. Как говорил Владимир ПОПОВ в своих работах, Россия это «особая или ненормально развивающаяся» страна, потому что по своим параметрам она развивающаяся, но, поскольку она обладает и ракетами, и балетом, и Академией наук, и космосом, ее действительно можно относить к развитым странам. В этом плане кризис 2008–2009 годов и полоса поиска новой модели развития, которую мы сейчас наблюдаем, тоже, наверное, должна дать ответ на вопрос: хотим ли мы стать из «ненормально развивающейся» нормально развивающейся страной, то есть потерять если и не балет, то, во всяком случае, то, что связано с космосом и наукой. При сложившейся тенденции есть риск того, что мы скатимся на средние позиции и мало чем будем отличаться от других стран. Либо найдем все-таки свою модель дальнейшего развития…

О некоторых «развилках» и, может быть, уроках кризиса, которые сейчас Россия выносит для себя, хотя по ним и нет окончательного ответа.

Думаю, мы тоже стоим перед серьезными решениями, по какому пути идти. Первый вопрос — темпы роста. Да, качественное развитие может происходить и при низких или умеренных темпах, к которым, по-видимому, сейчас переходит мировая экономика. Вместо темпов в 4–5% свойственные 2000-м, мировой экономический рост будет колебаться в интервале 3–4%. Но впервые за последние годы Россия оказывается в ситуации, когда наши темпы роста, если брать среднесрочный прогноз, оказываются ниже, чем темпы роста мировой экономики.

Можно, конечно, принять эту позицию. Многие эксперты выступают за то, чтобы мы вели себя скромно. То есть то, что Россия может делать в условиях жестких бюджетных правил, стагнации бюджетных расходов и умеренного спроса на мировое сырье, это как раз такие темпы роста. Чуть выше, чем в Европе, но не надо претендовать на место лидера экономического роста. Я думаю, что нам еще предстоит выработать политику динамичного роста в условиях, когда цены на сырье не растут или будут иметь некоторую временную тенденцию к снижению Пока такой политики нет.

Более того, сейчас многие факторы складываются так, что наиболее вероятным становится рост около 3% и даже ниже.

Вторая «развилка», которая с этим связана, — роль финансовых приоритетов и для государства, и для компаний, и для банковского сектора в сравнении с приоритетами предпринимательскими, приоритетами развития производств. С одной стороны, один из уроков кризиса (если судить по декларациям о реиндустриализации США или новой промышленной политике Франции) даже в развитых странах связан с тем, что нужно сместить приоритеты от финансового капитала в пользу развития именно реального производства. Однако если взглянуть на развитие нашей экономики, здесь скорее кризис 2008–2009 годов привел к сдвигу приоритета в другую сторону. Если во время кризиса 1998-го многие компании жертвовали своими банками и спасали реальное производство, то через 10 лет произошло существенное перераспределение доходов (в том числе с помощью государства) в пользу финансового сектора. И это притом, что промышленный блок находится в значительно худшем положении, чем до 2008 года. Это происходит и на уровне корпораций, и на уровне государственной политики. Мы значительно ужесточили бюджетные правила и, по сути дела, приняли политику перехода к бездефицитному бюджету. Сам по себе вопрос «профицит или дефицит?» в теории может быть даже нейтрален по отношению к экономическому росту, но есть другой вопрос: «На что тратятся государственные средства и какую роль они играют в решении задач модернизации?» За выбором бюджетного правила и ужесточения бюджетной политики на ближайшие годы стоит сокращение в реальном выражении расходов на образование, здравоохранение, научные исследования, что несовместимо с политикой создания качественно нового общества и модернизированной экономики. Потому что частный бизнес не склонен к рискованным, инновационным проектам.

Во всем мире вопрос модернизации и развития образования, здравоохранения не решался без значительного участия государства. По стандартам расходов на образование мы сейчас скатываемся до уровня Индии: около 4% расходов бюджета, а к 2016 году, если судить по ориентировкам бюджета, сойдем примерно к 3,5%. Это не совместимо ни с финансированием качественного среднего образования, ни тем более с претензией на то, чтобы лучшие наши вузы стали вузами мировой величины.

Еще более сложная ситуация в здравоохранении. Сейчас у нас бюджетные расходы на здравоохранение вдвое ниже, чем в ОЭС и примерно в 4 раза меньше, чем в США. Если мы хотим иметь современное здравоохранение, которое обеспечивает приемлемый уровень здоровья для населения, эти расходы требуют существенного увеличения. Причем это не вопрос только здоровья нации, но и социальной структуры общества. Потому что средний класс у нас составляет чуть больше 20%, а значительная часть людей за его гранью, но рядом с ним, это как раз учителя, ученые, медики. Если мы будем существовать в рамках низких бюджетных расходов, то либо надо иметь платное образование и здравоохранение, либо эта часть общества (в целом около 12–14 миллионов человек, то есть практически четвертая часть занятых в России) будет обречена на миграцию или на низкий уровень жизни.

Третий аспект — вопрос реиндустриализации. Мы действительно заявили это одним из своих приоритетов, и вроде бы урок из кризиса извлечен: нужны не только виртуальные, интеллектуальные, но и реальные ценности. Определенные программы по модернизации и восстановлению нашего авиастроения, космической отрасли, судостроения сейчас реализуются государством. Но и здесь финансовую поддержку промышленности государством предполагается сокращать. И что очень важно, у нас нет серьезного роста инвестиций в транспортную инфраструктуру — а значит, проблема автомобильных и железных дорог, морских и авиапортов останется очень серьезной, хотя в реальном выражении расходы стабилизированы на уровне 2,5% ВВП. Плюс принято решение об использовании внебюджетных средств, которые будут перемещать из активов зарубежных банков в инфраструктурные проекты. Но пока это планируется в минимальных масштабах, во всяком случае недостаточных для решения задач, связанных с евразийским транзитным коридором, и для создания новой транспортной инфраструктуры в центре России.

Думаю, что всех уроков из кризиса мы не извлекли. Надеюсь, что не понадобится второй кризис, хотя, если иметь в виду цикличность развития, мы так или иначе (и возможно раньше, чем ждем) с ним столкнемся. Но здесь вопрос не в циклических колебаниях, а в том, что мы должны найти новую, более или менее последовательную политику развития, потому что пока у нас больше вопросов, чем ответов.

Сегодня идет поиск не только экономической, но и социальной модели. Можно говорить о «пузырях» и других финансовых аспектах, но кризис возникает тогда, когда есть дезорганизация, раскоординированность усилий в обществе — между компаниями и государством, между промышленным блоком и финансами, между разными государствами. И эту проблему нельзя решить при помощи «золотого ключика». Возникает вопрос поиска новой целостности. Мне нравится православное слово «соборность». Сейчас мы на рубеже того, чтобы найти новую целостность, которая бы действительно позволяла реализоваться и частному, и индивидуальному интересу, многообразию регионов и России и мира. Надеюсь, ответ на эти вопросы мы все-таки найдем.