Рынок обид не прощает A− A= A+

Впервые в нашу «тихую гавань» мировой кризис добрался в 2008-м. Но особо не преуспел: несколько месяцев действительно было очень тревожно, и напряжение нарастало, однако Центробанк быстро развернулся — и включил станок рефинансирования. Реальные его результаты проявились, естественно, лишь через несколько месяцев, но эффект наступил сразу — исчезло ощущение, что ты брошен, никому не нужен и обречён выживать, опираясь лишь на собственные силы. Именно этого, наверное, и недостаёт сегодня в первую очередь. Почему? В чём отличие этих двух, случившихся на коротком временном отрезке, кризисов?

Ответить на эти вопросы мы попросили Александра ХАНДРУЕВА, вице-президента Ассоциации региональных банков России, доктора экономических наук, профессора, заведующего кафедрой Российской академии народного хозяйства и государственной службы при Президенте РФ.

 

Принципиально не согласен сравнивать только два кризиса. Их уже три: первый в 1998 году, второй в 2008-м, и сейчас мы переживаем третий. При этом с точки зрения сегодняшнего дня для нас особенно важен тот первый, постдефолтный. Именно из этого кризиса банковская система вышла окрепшей и получила мощный импульс развития, причём в правильном, рыночном направлении. Именно тогда мы впервые испытали валютный голод, а нефть стоила меньше $13 за баррель. И вовсе не в прошлом году, а сразу после дефолта возникло импортозамещение. Не на словах, как сегодня, а как реальное направление бизнеса. И прежде всего потому, что его главными проводниками стали банки — активно выискивая и кредитуя такие проекты. С этого, собственно, и развернулось потом массовое кредитование реального сектора экономики страны.

БДМ: И что же послужило причиной такого мощного возрождения?

Главным фактором принято считать четырёхкратную девальвацию рубля, что, безусловно, сыграло свою роль. Хотя я и не склонен преувеличивать её значение. Гораздо важнее, что после дефолта у нас резко сократилось число банков, которые позиционировали себя как инвестиционные.

БДМ: Как же, помню: Мост-банк, «СБС-Агро», Инкомбанк, «Российский Кредит»… Их тогда называли системообразующими. А после дефолта даже само слово изъяли из употребления. И возродилось оно только совсем недавно, но уже как «системно значимые».

В этом, между прочим, вся суть. В 1998‑м «сгорели» не только крупнейшие банки. Вместе с ними ушла идеология бизнеса, которую они олицетворяли, и само явление, вошедшее в историю как «семибанкирщина». Сегодня об этом подзабыли и если вспоминают, то исключительно в политической плоскости. А экономический «вклад» инвестиционных банков того времени состоял в том, что они оторвали финансы от реального сектора. Вдруг обнаружилось, что банки не только могут обходиться без клиентов-предприятий, но и процветать — спекулируя на рынке ГКО, участвуя в приватизационных залоговых аукционах, финансируя сделки по приобретению активов. Для этого, естественно, требовался доступ к бюджетным средствам, а значит и к инсайду, право без стука входить в самые высокие кабинеты, информационная поддержка СМИ, что и спровоцировало политический тренд.

И всё это в одночасье кончилось. С рынка ушли лидеры, задававшие тон всей банковской системе. Задача «перезагрузки» системы легла на средние и небольшие банки, прежде всего региональные. И великое наше счастье, что они по определению не могли возродить бизнес, который вели лидеры: их даже на рынок ГКО не допускали, не говоря уже про аукционы. Потому-то и из дефолта они вышли практически без потерь. И занялись тем, что хорошо умели: кредитованием предприятий, торговли, аграрного сектора.

Это сугубо рабочее направление получило качественный импульс развития в период создания системы страхования вкладов. Произошла глубокая внутренняя перестройка. С одной стороны, были ужесточены критерии, определяющие надёжность кредитных организаций. А с другой — радикально изменилась их собственная структура управления: были внедрены системы внутреннего контроля, риск-менеджмент, вошёл в обычную практику принцип «знай своего клиента». В результате мы вышли на тренды принятого в мире цивилизованного поведения, и отечественная банковская система перестала быть инородным телом на международных рынках.

БДМ: По вашей логике получается, что всё испортили «тучные» годы? Во всяком случае именно период благополучия стал теми дрожжами, на которых опять сформировалась система крупнейших банков.

Именно. И кризис 2008 года наглядно продемонстрировал масштабы угрозы. В то время как в других странах создавались агентства «плохих» активов, разрабатывались специальные программы помощи малым и средним банкам, у нас всё происходило по-другому. Возникший дисбаланс ликвидности потребовал докапитализации банковской системы. И она была проведена, но — сугубо административными методами. Господдержку получили 18 крупных банков. Из выделенного АСВ под санацию более чем миллиарда рублей 80% досталось всего трём банкам. Помимо этого, ВТБ и Россельхозбанк были докапитализированы из других источников, а Cбербанк получил от своего главного акционера 500 миллиардов. Таким образом, уже в тот момент была существенно искажена конкурентная среда на банковском рынке, что, естественно, повлекло за собой его существенную деформацию.

Да, прошлый кризис закончился быстро. Сказались, разумеется, и существенные вливания ликвидности, но главным лекарем оказалось российское везение — цены на нефть вскоре вернулись на исходный уровень, а потом и вовсе полезли в гору. А деформация осталась.

Именно с 2008 года в банковской системе оформилась тенденция вытеснения значительной части кредитных организаций на периферию. В то же время небольшая часть крупных банков, прежде всего с госучастием, стала активно использовать административный ресурс. По существу мы возвращаемся к додефолтному состоянию. В другой, правда, модификации, но с той же сутью crony banking — исключительности, основанной на приятельских отношениях.

Эти глубинные деформации проявляются, в частности, в том, что, оставаясь формально двухуровневой, наша банковская система превращается на деле в трёхуровневую. На её втором уровне искусственно выделился верхний — системно значимый подуровень и периферийный — лишённый какого бы то ни было доступа к «дисконтному окну». И сегодня, в условиях гораздо более жёсткого кризиса, результаты такого передела снова проявляются, но уже как привычное правило: 70% всего объёма рефинансирования у нас достались всего четырём банкам.

БДМ: И как вы объясняете такую живучесть crony banking и его способность к регенерации?

Во-первых, это естественный процесс. Один из законов рыночной диалектики гласит: любая конкурентная среда порождает собственного могильщика — монополию. Другое дело, что важнейшая задача государства — сохранять нормальную рыночную среду. А главное лекарство, оно же и прививка от возможных обострений, — мощное антимонопольное законодательство. Для банковской сферы базельские принципы чётко формулируют основную опасность: системная значимость неизбежно порождает и системные риски. Поэтому эти риски должны хеджироваться более жёсткими нормативами для крупных банков и повышенными ставками резервирования.

Правда, под давлением международных обязательств по Базелю III Банк России сейчас вводит для 10 системно значимых банков дополнительный контроль над показателем текущей ликвидности и дополнительную плату за его нарушение. Но как именно? В пресс-релизе ЦБ по этому поводу сказано, что в случае нехватки ликвидности банки могут прибегать к заимствованиям у регулятора. Сигнал очевидный и понятный каждому: не беспокойтесь, ваши оплошности мы сами же и закроем. И этот заранее выданный аванс с лихвой перекрывает все строгости дополнительных платежей.

БДМ: Здесь я целиком с вами согласен: со строгостью на этом узком сегменте у нас явный дефицит. Сколько разговоров было в прошлый кризис, что государевы деньги ушли на валютный рынок. Но тогда хоть институт кураторов ввели. А в недавнем декабре всё повторилось, только в гораздо большем масштабе. И опять грозные заявления: найти и наказать тех, кто играл против национальной валюты. Да так и не нашли, хотя особо-то и искать было не нужно.

А это значит, что мы сформировали уже собственные «двойные стандарты». Почти за каждой отозванной в последнее время лицензией стоит обвинение банка в отмывании денег. При этом, однако, не известно ни одного случая проверки крупнейших банков, которые бы выявили подобные нарушения. Не только в головной конторе, но даже в филиалах. И это — понятная всем неправда. Нет в мире банка, который бы в той или иной степени не участвовал в проведении чёрных или серых схем. Последний пример — скандал с российской «дочкой» Дойче Банка. Да, притворный характер одновременной купли и продажи деривативов ещё надо доказать. Но важен уже факт сам по себе: сомнительную сделку не только выявили, но и сделали публичной, невзирая на всю системную значимость уважаемого Дойче Банка. И все это прекрасно понимают.

БДМ: Но ведь «двойные стандарты» вовне должны вызывать и глубокие деформации внутри банковского бизнеса?

А они и вызывают. И деформации очень тревожные. В 2008 году пять банков аккумулировали 37% остатков на счетах юридических лиц, а сейчас уже 64%. Существенно выросла и доля вкладов. Но если почти вся господдержка и две трети штатных пассивов  сосредоточены в крупнейших банках, то остальным остаются заведомо дорогие ресурсы. Уравновесить их можно только высокодоходными, а значит, и высокорисковыми активами. Это и есть процесс выдавливания основной массы участников банковской системы в так называемую зону высокомаржинального бизнеса.

Но чтобы работать в таких условиях, нужно хеджироваться: расплачиваясь, с одной стороны, повышенными ставками резервирования, а сверх того ещё и держать свободную ликвидность, которая потребоваться может в любой момент. А поскольку межбанк у нас имеет клубный характер, хранить деньги приходится в Центробанке, не получая никакого дохода. В итоге выстраивается идеальная модель пылесоса, который выводит деньги из банковской системы, а в конечном счёте — из экономики.

Самое печальное, что у банка, попавшего в зону высокомаржинального бизнеса, практически нет пути назад. С каждым шагом его риски повышаются. Нарастает дисбаланс между срочностью активов и пассивов, всё больше проблем возникает с ликвидностью. И если в такой ситуации уйдёт, например, «якорный» клиент, никто не поможет. А вот клиент с сомнительными операциями вполне может присосаться. Ну а финал — всем хорошо известен.

Результаты этого процесса мы наглядно наблюдаем. В 2012 году лицензии были отозваны у 28 банков, в следующем — у 46-ти, в прошлом году — у 87-ми, а за семь месяцев нынешнего — уже у 50-ти. Логично предположить, что Центральный банк выводит с рынка не только недобросовестные, но и неэффективные кредитные организации. Но данные, которые он же и приводит, совершенно не укладываются в такую логику. Если на начало прошлого года удельный вес убыточных банков не превышал 9,5%, то уже через год — 15,1%, а к середине нынешнего — каждый третий банк из оставшихся после отзыва лицензий стал убыточным! Иными словами, идёт активный процесс вырождения банковской системы. И во что это выльется, я пока не понимаю.

БДМ: В Госбанк СССР. Место сберкасс займёт Сбербанк, ВТБ уже есть, а Стройбанк можно и создать — вот вам и готовая удобная в управлении структура. Боюсь, только Госплан реанимировать не удастся. Где взять специалистов, которые бы и в макроэкономике соображали, да ещё и понимали, как запускать производственные процессы? А без них, увы, нужные цифирьки в этой самой макроэкономике не появятся.

Варианты всегда есть, хотя успешных попыток вторично войти в ту же воду я не припомню. А если всерьёз, то и ЦБ, и правительству, особенно ФАС, да и Государственной Думе нужно не мешкая заняться изменением процессов, которые происходят в банковской системе. Её монополизация зашкаливает. И у нас уже вслух начинают проговаривать, что большие банки — настоящие и, значит, хорошие. А всё зло проистекает от мелочёвки. Следующий шаг: не проще ли от неё вовсе избавиться?

БДМ: Я понимаю циничность вопроса, особенно с учётом аудитории журнала, и всё же задам: а не смогут ли крупные банки самостоятельно справиться с задачей кредитования реального сектора экономики?

Не буду даже пытаться высказывать собственное мнение. Есть статистика, штука, как известно, упрямая. Так вот с 2010 года доля крупнейших банков в кредитовании малого бизнеса неуклонно падает, в то время как у небольших банков, прежде всего региональных, она растёт. А для России сегодня это магистральный путь — в развитых странах доля малого бизнеса в ВВП достигает 70%. И специально для таких ситуаций у антимонопольного регулирования, кроме кнута, предусмотрен пряник — государственная поддержка тех, кто обеспечивает рост, реальное импортозамещение. Но ведь происходит-то всё наоборот. После более чем полугодовых раздумий с трудом было найдено 10 региональных счастливчиков, которым достались крохи с барского стола. Что не мудрено: входной билет в 5 миллиардов рублей активов изначально перекрыл доступ для подавляющего большинства достойных претендентов.

Поэтому вывод из анализа сегодняшней ситуации у меня печальный: Центральный банк, к сожалению, оказался в заложниках у крупнейших банков и не в состоянии проводить ту политику, которая объективно диктуется экономическими условиями. По существу, мы вернулись к «семибанкирщине», хотя и в другом формате.

БДМ: Александр Андреевич, в 1998‑м вы находились в самом эпицентре событий и должны хорошо помнить: почему с «семибанкирщиной» тогда так жёстко обошлись и заставили-таки расплатиться за дефолт? И почему теперь все так спокойно наблюдают, как она возрождается?

Дело, думаю, в политике. Многие банкиры тогда увлеклись игрой на этом поле, и такая консолидация приобрела очень серьёзную политическую угрозу. Особенно после выборов 1996 года, которые у всех ещё были свежи в памяти. Полагаю, это главное, чего испугались. И решение искоренить угрозу возникло, на мой взгляд, почти спонтанно. А поскольку у регулятора руки были развязаны, он мог реально оценить ситуацию в банках, которые в пирамиде ГКО были на первых ролях. А она оказалась аховой.

Урок этот все усвоили и политику теперь обходят стороной, а стало быть, и угрозы для власти банкиры не представляют. Но экономическая сила всё равно остаётся силой. И для её проявления часто даже сговариваться не обязательно. Взять ту же проблему пассивов. Удержать вкладчиков небольшие банки могут только одним пряником — процентной ставкой. А лидерам не нужно объяснять, что, дружно задав тренд снижения ставок, они за год–полтора вынудят людей перевести вклады в свои банки. Внешне — ничего личного, классический бизнес. Только в итоге десятки, а то и сотни банков, у которых это главный источник пассивов, уйдут с рынка.

БДМ: Но умудряются же немцы 70% вкладов хранить более чем в тысяче небольших сберегательных, кооперативных и народных банков. Львиная доля этих денег направляется в реальный сектор, и никому в голову не приходит требовать от Дойче Банка, чтобы он кредитовал малый бизнес. Мне не очень верится, что так устроила «невидимая рука», скорее государство потрудилось. Так, может, нам позаимствовать такую структуру банковской системы?

Не берусь судить, какова здесь роль государства, но это национальная сберегательная модель поведения, которая складывалась исторически. В Германии ещё в позапрошлом веке действовала система государственных «шпаркасс», и возникшее тогда доверие к ним продолжает работать и поныне. А когда 60% ВВП обеспечивает малый бизнес, то он, естественно, становится и главной сферой размещения личных сбережений.

А в США совсем другая модель: депозиты в банках люди используют только для текущих расчётов. И сбережение в их понимании — это отдать деньги в рост. Для чего существуют паевые и другие фонды, которые размещают их деньги в акции и прочие финансовые инструменты.

БДМ: Неспроста они стали безусловными чемпионами мира по финансовым «пузырям» — жадность, видать, в крови. А что там у них вообще происходит? Я из всех репродукторов слышу про могучую американскую экономику, про то, что она «опять рванула». Но всякий раз почему-то такой «рывок» рождает очередную мышь. Почему?

Американская экономика, безусловно, сильнейшая в мире — тут уж деваться некуда. Но, оказывается, даже такую экономику структурные диспропорции могут загнать в тупик. По существу, у американцев такая же болезнь, как и у нас, только масштабы иные. А кроме того, они уже дошли до финальной фазы, а мы к ней только прорываемся. Называется болезнь — too big to fail. Это очень опасная ловушка: «слишком велик, чтобы можно было обанкротить». Лекарств от неё пока не придумано, единственная надежда — очень длительная терапия. Потому что менять предстоит ментальность, и не только власти, но и банкиров.

Не секрет, что и министр финансов США, и главы центральных банков, Марио Драги например, своё становление — и личностное, и профессиональное — прошли в таких банках, как «Меррилл Линч» и «Голдман Сакс». И именно им сейчас доверено лечение мирового кризиса. Но уже диагноз, на мой взгляд, они поставили ложный: в мире образовался избыток сбережений. Тем не менее это представление тотчас же стало всеобщим, и процедура лечения выстроилась в том же русле: считается, что нужно каким-то образом обесценить возникший «навес ликвидности», диспропорции исчезнут, и начнётся новый цикл подъёма экономики. Технически всё выглядит просто: максимально опускаем ставку, что, с одной стороны, вызывает обесценение накопленных денег, а с другой — делает инвестиции дешёвыми, запуская тем самым мотор восстановления.

Но на практике выстраивается совсем другая картина. На отрезке последнего пятилетия прослеживаются очень чёткие тренды роста индексов фондовых рынков США и баланса ФРС. А вот рост ВВП — как был на уровне 2,5%, так там и остаётся.

БДМ: Иными словами, разрекламированная политика финансового смягчения способна только воспроизводить надувание «пузырей», а в реальную экономику деньги так и не могут пробиться.

Именно. Мы наглядно видим, что финансы окончательно оторвались от реального сектора и стали переваривать деньги внутри себя. И МВФ не просто это выявил, но в полном смысле слова забил в набат.

БДМ: А что проку? Им ведь делать нечего. Это у нас дороги надо строить, Дальний Восток осваивать. А у них — всё уже есть, всё обустроено, по три машины на семью. А пуэрториканцев они за людей не считают. Вот вам и вся природа гниения.

Не совсем так, конечно, но не в этом суть. Рукотворная «ловушка ликвидности» усугубляется тем, что оказались нарушенными фундаментальные принципы рынка. У кризиса, как известно, две стороны: одна плохая, а вторая — насильственное разрешение возникших противоречий: устранение дисбалансов, корректировка пропорций. А когда начали проводить массированную господдержку через финансовое и фискальное стимулирование, наделали кучу долгов, то тем самым — не позволили рынку провести естественную корректировку. Отсюда и закономерный итог: экономика США продолжает функционировать в докризисном состоянии.

Нам, думаю, было бы очень невредно изучить этот опыт. А ещё — вспомнить собственный, связанный с выходом из дефолта. На мой взгляд, главная заслуга Евгения Максимовича Примакова и Виктора Владимировича Геращенко состоит в двух вещах. Во-первых, они не убоялись too big to fail и убрали системообразующие банки, задававшие спекулятивный тон. А во-вторых, дали рынку максимальную свободу. И первым бумом в истории современной банковской системы стал бум корпоративного кредитования, запустивший подъём реального сектора страны. А когда люди получили работу и соответственно зарплату, возник второй бум — розничного кредитования. Естественный ход вещей.

 

Беседовал
Виталий КОВАЛЕНКО

 

----------------------------------------------------------------------------------------

И у нас уже вслух начинают проговаривать, что большие банки — настоящие и, значит, хорошие. А всё зло проистекает от мелочёвки. Следующий шаг: не проще ли от неё вовсе избавиться?

ЦБ оказался в заложниках у крупнейших банков и не в состоянии проводить политику, диктуемую экономическими условиями. По существу, мы вернулись к «семибанкирщине», хотя и в другом формате